Оглавление книга Троцкого "Культура старого мира"
ОСВОБОЖДЕНИЕ СЛОВА
Г-н Иванов-Разумник, имманентный
философ по темпераменту и оптимист по образу мыслей, не нарадуется на
современную литературу. "Наша вера, - говорит он, - вера в жизнь, в ее
победу, в ее торжество". А "тот, кто верит в жизнь своего времени (?) -
верит и в литературу" ("Заветы"*292, кн. I, стр. 98). Этот почтенный
эстетически-философский оптимизм, раз навсегда связывающий литературу с
жизнью круговой порукой жизнерадостной веры, не кажется нам,
признаться, ни очень убедительным, ни очень глубоким. Верить в жизнь и
в ее победу, конечно, следует, и чем крепче, тем лучше, но что
собственно значит "верить в жизнь своего времени"? Как в нее целиком
верить? Это по части гг. Муравьевых* из "Русской Мысли" и других
духовных потомков Панглоса, а нам это не с руки. Мы хоть и не "враги
жизни", но пока что остаемся "делителями" и долго еще пребудем ими.
Настоящая-то "вера в жизнь" и требует, может, преодоления "жизни своего
времени" вместе с ее литературой! Неужели же критику "Заветов" это не
ясно? Что литература, даже стремящаяся оторваться от жизни, на деле
всегда так или иначе отражает ее, в этом г. Иванов-Разумник прав. Но
разве ж и бред сумасшедшего не отражает впечатлений предметного мира? И
разве ж не оставили мы сейчас самый глухой период жизни позади себя?
Как отразился он в литературе и на литературе? Этот вопрос подлежит
самостоятельному рассмотрению, а заранее покрывать литературу огульной
верой в жизнь выходит чересчур великодушно. Между тем г. Разумник не
только покрывает (имманентным философским колпаком), но и грозит
неприемлющим: "И неужели никогда так и не поймут наши литературные
плакальщики (писатели или читатели, - все равно), что когда они
"отвергают" современную литературу, - то это жизнь отвергает их самих!"
(там же, стр. 99). Мы не знаем, удастся ли почтенному критику напугать
плакальщиков, но мы все-таки думаем, что он не разрешает, а упраздняет
вопрос. Г-н Разумник почему-то требует веры в жизнь только от читателей
и критиков. Ну, а как же быть с самими художниками? Для них эта вера не
обязательна? И как быть, если именно самим художникам не хватает веры -
веры "в победу жизни, в ее торжество"? Что, если те самые читатели,
которых г. Разумник так просто зачисляет в плакальщики, оказываются
психологически перед необходимостью выбора между своей собственной
верой в жизнь и опустошенной безверием литературой? А перед такой
альтернативой оказываются не худшие читатели.
* См. предыдущую статью. - Ред.
Мы далеки от мысли затевать здесь,
попутно, оценку художественной литературы эпохи реакции. Но мы хотим
остановиться на одной ее черте, к которой г. Разумник должен был бы,
казалось, проявить больше внимания: на ее социальном безразличии,
историческом безверии, нравственной опустошенности.
Поверхностному характеру эпохи г.
Чуковский, - а ведь именно он, а не г. Иванов-Разумник, является
репрезентативным критиком "своего времени" - дал выражение в своем
принципиально-безразличном отношении к содержанию: форма - все. Он
договаривается даже до несуразного парадокса, будто "форма и есть
содержание" художественного произведения. В недавней статье о
футуристах г. Чуковский снова повторяет эту мысль: "мелодекламация
дамски-альбомных романсов... и гимны Ра*293 - пред лицом Аполлона
равны".
Мы совсем не намерены поднимать тут
снова глубокомысленный вопрос о самоценной или служебной роли
искусства; эта ребяческая метафизика как-то уж не к лицу нашему
времени. Совершенно достаточно с нас признания того, что искусство,
которому никто не вправе ставить какие-либо внешние утилитарные цели,
есть однако же не откровение небес индивидуальной душе, а одна из форм
исторического творчества коллективного человека, - следовательно, душой
этого человека, ее запросами и потребностями искусство измеряется.
Признать, что художественное произведение возвышается в этот высокий
ранг своей формой, а не содержанием, значит сказать, что "содержание" -
идея, чувство, страсть - должно найти себе свою форму, чтобы чрез нее
явиться в художественном образе... "Форма была и есть только граница
содержания, - говорит Леонид Андреев в своих письмах о театре, - те
плоскости, что ограничивают ее вовне, следуя изгибам содержания,
законам и прихотям существа". Только в соответствии содержанию, его
глубине и значительности форма почерпает свою собственную
значительность. Самоценность формы, - т.-е. художественное безразличие
по отношению к содержанию, - это такая же бессмыслица, как самоценность
слова, то есть его независимость от понятия. Как обстоит дело с судом
Аполлона, не знаем, но пред судом исторического человека самый
совершенный "дамски-альбомный романс" останется навсегда отброшенным от
гетевского "Фауста" - пафосом дистанции.
Но чем беднее эпоха и ее художники
нравственным содержанием, тем судорожнее художество цепляется за мнимую
независимость формы. Так было в последний период. Презрение к
содержанию было в области художества тем же, чем ненависть к силлогизму
в остальных областях идеологии. Форма стала ширмами, за которыми
укрывались оскудевшие мысль и чувство, оторванные от своих социальных
связей. Побег от общественности в себя был на самом деле трусливым
побегом от себя. Мнимое сверхчеловечество, где фундаментом служат
индивидуальные недра, а вершина упирается прямо в седьмое небо, если не
спускается до дна преисподней, являлось только призрачной проекцией
индивидуальной слабости. Вавилонские эти постройки разрушались так же
легко, как создавались, потому что строительным материалом было слово -
без цемента веры и страсти. Различные художественные веяния исчерпывали
себя и сменялись новыми с калейдоскопической быстротой, - признак и
результат духовной скудости содержания. Драмы Андреева с их картонным
титанством, вначале будоражившие, потом вдруг сразу показались
незначительными и скучными. От камаринской эротики стало скоро воротить
с души. Мистика явно свелась к баловству или к вопросу литературного
стиля. Новоправославие Мережковского или Бердяева имело в себе так же
мало общественных, как и личных залогов. Это вера не в Слово, а в
слово... Вспыхнувшая два года тому назад на Афоне ересь имясловцев*294
явилась, как великолепный "низовой" отголосок тому словославчеству,
которое справляло свои оргии на идеологических "верхах".
Форма, отрешенная от содержания, в
свою очередь вела к освобождению слова - от понятия и от фразы.
Формально-поверхностная эстетика стиля упиралась в абсолютизм слова,
как акустического эффекта или графического образа - футуризм! Никакие
запасы веры в "жизнь своего времени" и в ее литературу не дают права
закрывать глаза на тот факт, что явление футуризма является совершенно
правомерным и наиболее в своем роде законченным увенчанием эпохи, о
которой можно с полным правом сказать: в начале бе слово, - а также в
середине и в конце.
Обожествление слова означало, что со
слова чудовищно много спрашивалось, - гораздо больше, чем оно может
дать по самой своей природе. Хотели, в сущности, чтобы мысль и чувство
стали функцией слова, - от неоплодотворенного слова требовали духовного
потомства. В этот фетишизм слова было целиком заложено футуристическое
насильничество над словом, совершенно так же, как в бездушный эротизм
заложены всяческие извращения. Эстетика "самословия", в конце концов,
очень ограничена, - и в поисках за новым и новым словесным опьянением
неизбежно было прийти к словесному садизму; от "освобождения" слова - к
заушению и расчленению слова.
Замечательно, что все эти
железобетонные поэмы, бобэоби, 80 миллиардов квадратных слов Василиска
Гнедова и пр., и пр. появились или, по крайней мере, стали требовать
внимания к себе тогда, когда эпоха короткомыслия и бессмыслия явно для
всех закончилась.
Как морально исчерпавшая себя до дна
реакция под давлением новых общественных настроений - в поисках
возбудителей сильнейшего действия - дошла до кошмара бейлисиады*, так в
словесность превращенная литература, почуяв враждебные ей токи
общественного подъема, докатилась до "освобождения" слова от тяжести
понятия, до поэз из несимметрично расставленных твердых знаков и
запятых, до "заумного" звукоподражания, вообще до чортиков.
/* Процесс киевского ремесленника, еврея Бейлиса - по обвинению в
"ритуальном" убийстве христианского мальчика. Инсценирован был
совокупными усилиями правительства, всероссийской черной сотни и
местного уголовного элемента. Судом присяжных Бейлис был оправдан. - Ред.
В этом мнимом "футуризме",
будущничестве, от будущего нет ничего. Это помирает наш постылый
вчерашний день, боявшийся силлогизма и поворачивавшийся спиною к
"содержанию".
Чтобы не прийти в полное противоречие
с универсальным оптимизмом г. Разумника, мы считаем справедливым
признать, что у футуризма, как и у всех вещей на свете, имеется две
стороны: одна и другая.
Одну мы уже знаем. А другая
позволяет, несмотря на все, включить футуризм вместе со всей той
литературной полосой, из которой он вышел, в историю развития русской
литературы, как органическое звено.
Предшествующая бурная эпоха, до дна
разворотившая наш старый застойный быт, вызвала потребность в новых,
более гибких, подвижных и нервных оборотах, выражениях и словах.
Психологически события 1905 г. означали окончательный разрыв с бытовой
пассивностью, ленью, ездой на перекладных, послеобеденным сном, - с
обломовщиной...
Гениальный поэт пассивности и
непротивления, Гомер всероссийской Обломовки, Толстой проникнут весь
насквозь эстетическим пантеизмом неподвижности. Душевную жизнь своих
героев и каратаевский быт страны он рисует одинаково: спокойно,
неторопливо, с незатемненным взором. Он никогда не обгоняет внутреннего
хода мыслей, чувств, диалога. Он никуда не спешит и никогда не
опаздывает. В его руках соединены нити множества жизней, - он никогда
не теряется. Как неусыпный хозяин он всем частям своего огромного
хозяйства ведет в голове безошибочный учет. Кажется, будто он только
наблюдает, а работу выполняет сама природа. Он бросает в почву зерно и,
как добрый земледелец, дает ему естественно выгнать стебель и
заколоситься. Да ведь это иогиальный Каратаев*295, с его вековечной
покорностью пред законами природы! Он никогда не прикоснется к бутону,
чтобы насильно развернуть его лепестки, а даст им тихо распуститься под
солнечным светом и теплом. Ему чужда и глубоко враждебна та эстетика
больших городов, которая с самопожирающей жадностью насилует и терзает
природу, требуя от нее одних экстрактов и эссенций, и ищет на палитре
красок, которых нет в спектре солнечного луча. Слог Толстого таков же,
как и весь его гений: спокойный, неторопливый, хозяйственно-бережливый,
но не скупой, не аскетический, мускулистый, нередко неуклюжий,
шершавый, - такой простой, ясный и всегда несравненный по своим
результатам!
К этому слову, как и ко всему
толстовскому восприятию мира нам уже нет возврата.
Обстоятельные внутренние обозрения
"Вестника Европы"*296, вся наша размашистая старая журнальная
публицистика, в два - три печатных листа, с отступлением и стишком;
поучительнейшие передовицы дореволюционных "Русских Ведомостей"*297 с
обещанием "поговорить об этом в следующий раз", все это - того же
обломовского корня, только без толстовского гения. В романе, политике и
в лирике одинаково - ездили на перекладных.
Литературно-эстетическая
"неразбериха" (по Михайловскому "смута") отчасти уже дореволюционной, а
особенно послереволюционной эпохи главным своим объективным результатом
имела перестройку языка, стиля, ритма речи, его приспособление к новому
темпу событий, новому стилю жизни.
Архаизмы, неологизмы, чудовищные
варваризмы, составные - по немецкому образу - слова, заимствования
направо и налево - совсем как в петровскую эпоху, когда нахлынуло
множество новых понятий и мыслей и люди задыхались от несоответствия
старого московского языка новослагавшемуся бытовому укладу. На этом
пути - переоценки слова и пополнения живого инвентаря речи - кое-что
несомненно достигнуто, и притом не вовсе незначительное. Наш молодой,
при всем своем богатстве еще юношеский язык оказался богат
неисчерпаемыми возможностями. Самая мышечная система его еще не
затвердела и способна к большой гибкости. От необузданного
словотворчества, синтаксических и стилистических новшеств язык наш
удержит, разумеется, лишь одну небольшую, может быть десятую, а то и
сотую только часть, но он все же удержит ее, а главное, целиком
сохраняя основу свою, он становится - во многом стал уже - другим. А
так как и мы стали другими, значит этот процесс в языке - необходимый и
прогрессивный.
С этой точки зрения даже и
футуристские эксперименты и излишества, в большинстве
эстетически-отвратительные и подлежащие беспощадному изгнанию,
являются, в основе своей, внутренне-обусловленным эпизодом в процессе
исторической перековки языка. Ведь и природа экспериментирует так же
необузданно, разбрасывая по пути недоделки и уродства, чтобы добиться
подлежащего закреплению результата!
На этом историческом удобрении
что-нибудь в свое время вырастет. В этом сомневаться нельзя. А ведь, в
конце концов, общая судьба реакционных эпох - служить навозом для эпох
движения.
Пусть в этом соображении ищут
утешения молодые люди в желтых кофтах и с охрой на скулах, когда
мировые судьи приговаривают их к 25-рублевым штрафам за оскорбление
эстетических принципов столичной полиции.
"Киевская Мысль" N 51,
20 февраля 1914 г.
*292 См. в этом томе примечание 238.
*293 Ра - бог солнца, верховное
божество древних египтян.
*294 Ересь имяславцев - возникла
среди русских монахов на Афоне и заключалась в учении о том, что самое
имя "Иисус Христос" обладает божественной силой. Это "учение" привлекло
на свою сторону, главным образом, монахов из крестьян, монахи же
интеллигенты отнеслись к нему враждебно и объявили его ересью. В
результате этого спора русское монашество на Афоне разделилось на два
враждебных лагеря: имяславцев и имяборцев.
В 1914 г. дело дошло до открытого
столкновения, в результате которого имяборцы были избиты и изгнаны из
монастырей. Как видно из дневника монаха Протопопова, подробно
описывающего это событие, оно было вызвано отказом низложенного игумена
Свято-Андреевского монастыря подчиниться решению монахов и отказаться
от власти. Однако выступление имяславцев было подготовлено тем, что еще
раньше администрация и старшие монахи русских монастырей стали на
сторону имяборцев и всячески угнетали имяславцев. За две недели до
бунта в Свято-Андреевском монастыре была составлена "такса", т.-е.
список вещей и денег, полагающихся уходящему монаху. Такса была очень
"несправедливая" - монаху, пробывшему в скиту 30 - 40 лет, полагалось
100 рублей, в то время как касса монастыря была очень богата и монахам
из правящей верхушки перепадали крупные суммы. Имяславцы, устроившие
побоище, особенно ожесточенно избили монаха, составившего таксу,
обыскали монахов и их кельи и конфисковали около 50.000 рублей, которые
поступили в монастырскую кассу. Хотя побоища в Свято-Андреевском скиту
были не редкостью, но русское посольство в Константинополе усмотрело в
этом побоище бунт. В дело вмешались духовные и светские власти, в
результате чего в Государственную Думу 4-го созыва, в первой сессии
1913 - 1914 г.г. были внесены два запроса: "по поводу неправильных
действий и распоряжений правительства в связи с подавлением
религиозного движения на греческом Афоне" и "по поводу незакономерных
действий чинов администрации г. Одессы по отношению к доставленным с
Афона русским инокам имяславцам". Запрос был сдан в комиссию и,
вследствие начавшихся вскоре военных действий, положен под сукно.
*295 Иога - одна из ортодоксальных
философских систем индусской религии брахманизма. Согласно этому
учению, высшее блаженство достигается самоуглублением и внутренним
созерцанием, в результате которых душа приобретает сверхъестественные
свойства. Иога выработала целую систему технических приемов для
осуществления напряженной концентрации внимания, приводящей якобы к
достижению познания, освобождению духа от материи и отождествлению
индивидуальной души с мировой. Толстой наделил Каратаева (см. прим.
240) именно этими чертами - интуитивной мудростью, независимостью
психического состояния от внешних условий и глубоким контактом с
окружающими людьми и природой.
*296 "Вестник Европы" - ежемесячный
журнал, основанный в 1866 г. профессором всеобщей истории
Петербургского Университета Стасюлевичем. За время его существования
сотрудниками его были крупнейшие русские ученые и общественные деятели,
как Костомаров, Пыпин, Арсеньев, Кареев, Мечников, М. М. Ковалевский,
Кони, Вл. Соловьев, и писатели: Тургенев, Толстой, Гончаров,
Салтыков-Щедрин. По своим политическим воззрениям журнал принадлежал к
умеренно-либеральному направлению.
*297 "Русские Ведомости" - ежедневная
газета, основанная в 1863 г. С 1886 г. перешла к Н. С. Скворцову,
который придал ей либерально-демократический характер.
верж страницы
Датапоследнего обновления страницы 2.02.04
Latest update: February, 2nd 2004