MIA - главная страница | Глав. стр. Иноязычной секции | Глав. стр. Русской секции  | Маркс Энгельс архив

Карлсруэ

Фридрих Энгельс

Оригинал находится на странице http://lugovoy-k.narod.ru/marx/marx.htm
Последнее обновление Май 2011г.

В Бадене восстание началось при самых благоприятных условиях, в каких только может протекать восстание. Весь народ был единодушен в ненависти к вероломному, двуличному и жестокому в своих политических преследованиях правительству. Реакционные классы, дворянство, бюрократия и крупная буржуазия, были немногочисленны. Вообще крупная буржуазия существует в Бадене только в зачаточном состоянии. За исключением этих немногих дворян, чиновников и буржуа, за исключением лавочников Карлсруэ и Баден-Бадена, живущих за счет двора и богатых иностранцев, за исключением некоторых гейдельбергских профессоров и нескольких деревень под Карлсруэ, вся страна безраздельно была на стороне движения. Если в других восстаниях армию приходилось еще побеждать, то здесь, в результате того что армия больше чем где-либо терпела притеснения со стороны своих офицеров-дворян, уже год как подвергалась обработке со стороны демократической партии и недавно, благодаря введению своего рода всеобщей воинской повинности, еще более пополнилась мятежными элементами, — здесь армия стала во главе движения и повела его даже дальше, чем хотели буржуазные руководители оффенбургского собрания. Именно армия в Раштатте и Карлсруэ превратила «движение» в восстание.

Таким образом, инсуррекционное правительство, приступая к исполнению своих обязанностей, нашло готовую армию, заполненные арсеналы, вполне организованную государственную машину, богатую государственную казну и почти единодушное население. Далее, оно застало на левом берегу Рейна, в Пфальце, ужо развернувшееся восстание, которое прикрывало его левый фланг; в Рейнской Пруссии — восстание, которое, правда, находилось под серьезной угрозой, но не было еще побеждено; в Вюртемберге, Франконии, в обоих княжествах Гессен и в Нассау — всеобщее возбуждение, даже среди армии, которая нуждалась только в искре для того, чтобы повторить баденское восстание во всей Южной и Средней Германии, в результате чего в распоряжении повстанцев оказалось бы не менее 50000—60000 регулярных войск.

То, что следовало делать при таких условиях, так просто и понятно, что теперь, после подавления восстания, каждый это знает, и каждый утверждает, будто говорил об этом с самого начала. Надо было немедленно и не теряя ни минуты распространить восстание дальше, на Гессен-Дармштадт, Франкфурт, Нассау и Вюртемберг. Надо было немедленно собрать из наличных регулярных войск 8000—10000 человек, что при помощи железной дороги можно было сделать в два дня, и бросить их на Франкфурт, «на защиту Национального собрания». Напуганное гессенское правительство было словно парализовано быстро следовавшими один за другим успехами восстания; его войска заведомо сочувствовали баденцам; оно так же мало способно было к какому бы то ни было сопротивлению, как и франкфуртский сенат. Расположенные во Франкфурте кургессенские, вюртембергские и дармштадтские войска были на стороне движения; находившиеся там пруссаки — в большинстве уроженцы Рейнской провинции — колебались, австрийцы были немногочисленны. Прибытие баденцев — независимо от того, была бы сделана попытка противодействовать им или нет, — должно было перенести пламя восстания в самое сердце обоих княжеств Гессен и в Нассау, принудить пруссаков и австрий­цев отступить к Майнцу и поставить дряблое немецкое, так называемое Национальное собрание под терроризирующее влияние восставшего населения и восставшей армии. Если бы после этого восстание не вспыхнуло немедленно на Мозеле, в Эйфеле, в Вюртемберге и Франконии, оставалось бы много других способов распространить его и на эти провинции.

Надо было, далее, централизовать силы восстания, предоставить в его распоряжение нужные денежные средства, заинтересовать в восстании огромное большинство населения, занимающееся сельским хозяйством, посредством немедленной отмены всех феодальных повинностей. Установление общего централизованного управления для военных дел и финансов, с правом выпуска бумажных денег^[5], прежде всего для Бадена и Пфальца, отмена всех феодальных повинностей в Бадене и во всех занимаемых повстанческой армией округах — всего этого было бы достаточно для того, чтобы придать восстанию гораздо более энергичный характер.

Но все это надо было сделать в первый же момент, с быстротой, которая одна только могла бы обеспечить успех. Через неделю после образования Баденского комитета было уже поздно. Рейнское восстание было уже подавлено, Вюртемберг и Гессен не поднялись на борьбу; первоначально благоприятно настроенные воинские части стали ненадежными и в конце концов опять всецело подчинились влиянию своих реакционных офицеров. Восстание потеряло свой общегерманский характер, оно превратилось в чисто баденское или баденско-пфальцское местное восстание.

Как я узнал по окончании борьбы, бывший баденский младший лейтенант Ф. Зигель, который во время восстания в качестве «полковника» и позднее в качестве «главнокомандующего» заслужил себе более или менее двусмысленный карликовый лавровый венок, с самого начала предложил Баденскому комитету план перехода в наступление. Достоинство этого плана в том, что он содержал верную мысль о необходимости при всех условиях вести наступательные действия; но в остальном это был самый авантюристский план, который только мог быть предложен. Зигель хотел двинуться с одним баденским отрядом сперва в Гогенцоллерн и провозгласить там Гогенцоллернскую республику, затем занять Штутгарт и оттуда, подняв восстание в Вюртемберге, двинуться на Нюрнберг и разбить большой лагерь в сердце охваченной восстанием Франконии. Как видим, этот план совершенно упускал из виду моральное значение Франкфурта, овладение которым только и могло придать восстанию общегерманский характер, а также стратегическую важность линии Майна. Как видим, этот план предполагал наличие совсем иных боевых сил, чем те, какими можно было в действительности располагать; он бил мимо цели и в конечном счете — после похода, вполне достойного Дон-Кихота или Шилля^[6], — привел бы к тому, что самая сильная из южногерманских армий и единственная решительно враждебная восстанию, а именно баварская армия, немедленно выступила бы против восставших, еще прежде чем они могли получить подкрепление в результате перехода на их сторону гессенских и нассауских войск.

Новое правительство вообще не соглашалось ни на какое наступление под предлогом, что почти все солдаты разошлись по домам. Не говоря уж о том, что так обстояло только в немногих отдельных воинских частях, в особенности в лейб-полку, но даже те солдаты, которые успели разойтись, уже через три дня почти все снова оказались в своих частях.

Впрочем, правительство имело совсем другие основания противиться всякому наступлению.

Во главе всего баденского движения за имперскую конституцию стоял господин Брентпано; в этом адвокате несколько полочное честолюбие, неизменно свойственное народному деятелю мелкого германского государства, и мнимая твердость убеждений, которая в Южной Германии является вообще нервым условием всякой популярности, сочетались с некоторым дипломатическим лукавством, достаточным для того, чтобы вполне подчинить ему всех окружающих, за исключением, пожалуй, одного-единственного человека. Г-н Брентано, — теперь это стало тривиальным, но это так, — г-н Брентано и его партия, самая сильная в Бадене, добивались в оффенбургском собрании всего лишь изменения политики великого герцога, изменения, которое стало бы возможным только при министерстве Брентано. Ответ великого герцога и всеобщее возбуждение вызвали в Раштатте восстание среди войск — против воли и намерения Брентано. В тот момент, когда г-н Брентано был поставлен во главе Баденского комитета, движение уже опередило его, и он уже должен был его как-то сдерживать. Тут произошли события в Карлсруэ; великий герцог бежал, и те же обстоятельства, которые поставили г-на Брентано во главе управления и дали ему, так сказать, диктаторскую власть, расстроили все его планы и заставили его применить свою власть против того самого движения, которое доставило ему эту власть. В то время как народ ликовал по случаю бегства великого герцога, г-н Брентано и верный ему Баденский комитет сидели, как на горячих угольях.

Этот комитет, состоявший почти исключительно из баденских обывателей с весьма твердыми убеждениями и весьма путаными головами, — из «чистых республиканцев», которые смертельно боялись провозглашения республики и приходили в священный ужас от всякой мало-мальски энергичной меры, — этот истинно-филистерский комитет находился, разумеется, в полной зависимости от Брентано. Ту роль, которую в Эльберфельде принял на себя адвокат Хёхстер, здесь на несколько более обширном поприще принял на себя адвокат Брентано. Из трех чужеродных элементов — Блинда, Фиклера и Струве, попавших в Баденский комитет из тюрьмы, Блинд был так опутан интригами Брентано, что ему, стоявшему совершенно особняком, не оставалось ничего другого, как отправиться в изгнание в Париж в качестве баденского представителя; Фиклер должен был принять на себя опасную миссию в Штутгарт; Струве же казался г-ну Брентано настолько неопасным, что он спокойно терпел его в Баденском комитете, наблюдая за ним и стараясь сделать его непопулярным, что ему вполне удалось. Как известно, Струве основал вместе с рядом других лиц «Клуб решительного (или, вернее, осторожного) прогресса», который после одного неудачного выступления был распущен. Несколько дней спустя Струве очутился в Пфальце более или менее на положении «эмигранта» и пытался там снова издавать свой орган «Deutscher Zuschauer». Но едва вышел пробный номер, как пришли пруссаки.

Баденский комитет — с самого начала простое орудие в руках Брентано — выбрал Исполнительный комитет, во главе которого опять-таки стоял Брентано. Вскоре этот Исполнительный комитет почти совсем подменил Баденский комитет, в луч­шем случае представлял ему на утверждение кредиты и уже принятые мероприятия и удалил его более или менее ненадежных членов, разослав их в округа или в армию с различными второстепенными миссиями. Наконец, Исполнительный комитет полностью отстранил Баденский комитет, заменив его «учредительным собранием», избранным всецело под влиянием Брентано, а себя он превратил во «временное правительство», во главе которого, конечно, опять-таки встал г-н Брентано. Он же и назначал министров. И каких министров — Флориана Мёрдеса и Майерхофера!

Г-н Брентано был самым полным воплощением баденской мелкой буржуазии. От массы мелких буржуа и прочих их представителей он отличался только тем, что был слишком проницателен для того, чтобы разделять все их иллюзии. Г-н Брентано с первой минуты предавал баденское восстание, потому что с первой минуты лучше понимал положение дел, чем кто-либо другой из официальных лиц в Бадене, и принимал именно те меры, которые должны были сохранить господство за мелкой буржуазией, но которые, по этой именно причине, должны были погубить все восстание. В этом секрет тогдашней безграничной популярности Брентано, а также секрет тех оскорблений, которые посыпались на него после июля со стороны его бывших поклонников. Баденские мелкие буржуа были в массе своей такими же точно предателями, как и Брентано, но в то же время они были обмануты, чего нельзя сказать о нем. Они предавали из трусости и давали себя обманывать по глупости. В Бадене, как и вообще в Южной Германии, почти нет крупной буржуазии. Промышленность и торговля Бадена незначительны. Поэтому здесь существует только очень малочисленный, очень распыленный, мало развитый пролетариат. Основная масса населения состоит из крестьян (их большинство), мелких буржуа и ремесленных подмастерьев. Последние, городские рабочие, рассеянные в маленьких городах, лишенные сколько-нибудь крупного центра, где могла бы образоваться самостоятельная рабочая партия, находятся или, по крайней мере, находились до сих пор под преобладающим общественным и политическим влиянием мелкой буржуазии. Крестьяне, еще более распыленные по всей территории страны, лишенные возможности получить образование, имея, к тому же, интересы, отчасти совпадающие, отчасти, так сказать, параллельно лежащие с интересами мелкой буржуазии, находились также под ее политической опекой. Таким образом, мелкая буржуазия, представленная адвокатами, врачами, школьными учителями, отдельными коммерсантами и книготорговцами, господствовала отчасти непосредственно, отчасти через своих представителей во всем политическом движении в Бадене, начиная с марта 1848 года.

Этому отсутствию противоположности между буржуазией и пролетариатом и вытекающему отсюда политическому преобладанию мелкой буржуазии следует приписать то обстоятельство, что Баден, собственно говоря, никогда не знал социалистической агитации. Начатки социалистических идей, привнесенные извне либо через посредство рабочих, побывавших в более развитых странах, либо благодаря влиянию французской или немецкой социалистической и коммунистической литературы, не смогли проложить себе здесь дорогу. Красная лента и красное знамя означали в Бадене не что иное, как буржуазную республику, в крайнем случае с небольшой примесью терроризма, и открытые г-ном Струве «шесть бичей человечества», при всей своей невинности даже с буржуазной точки зрения, представляли собой уже самое крайнее из того, что могло найти отклик у массы. Высшим идеалом баденских мелких буржуа и крестьян всегда была небольшая буржуазно-крестьянская республика в том виде, в каком она существует в Швейцарии с 1830 года. Маленькое поле деятельности для маленьких, непритязательных людей, государство в виде несколько расширенной общины, «кантона», маленькая, неподвижная, основанная на ручном труде промышленность, обусловливающая такое же неподвижное и сонливое состояние общества, незначительное богатство и незначительная бедность, сплошное среднее состояние и сплошная посредственность; ни государя, ни цивильного листа, ни постоянного войска, ни сколько-нибудь значительных налогов, ни активного участия в истории, ни внешней политики, — только внутренняя политика, сведенная к местным мелким сплетням и мелким распрям en famille [в семейном кругу[; ни крупной промышленности, ни железных дорог, ни мировой торговли, ни социальных столкновений между миллионерами и пролетариями, но тихая, уютная жизнь, полная благочестия и респектабельности, в соответствии с мелочной ограниченностью самодовольных людей, жизнь, не оставляющая следа в истории, — такова тихая Аркадия, которая существует в большей части Швейцарии и которую давно уже мечтали установить у себя баденские мелкие буржуа и крестьяне. И если в моменты самого смелого воодушевления мысль баденского и, скажем, южногерманского мелкого буржуа вообще поднимается до представления о всей Германии в целом, то идеал будущей Германии мерещится ему в образе Швейцарии более крупных масштабов, в образе федеративной республики. Так и г-н Струве в одной своей брошюре уже разделил Германию на 24 кантона с таким же числом глав кантонов и больших и малых советов и даже приложил к брошюре географическую карту с готовыми подразделениями. Если бы Германия когда-нибудь превратилась в подобную Аркадию, то она тем самым опустилась бы до такой низкой ступени, о которой не дают представления даже самые позорные ее времена.

Между тем южногерманские мелкие буржуа уже неоднократно убеждались на опыте, что революция, даже если она происходит под их собственным буржуазно-республиканским знаменем, очень легко может поглотить любезную им тихую Аркадию в водовороте колоссальнейших конфликтов и действительной классовой борьбы. Отсюда страх мелких буржуа не только перед всяким революционным потрясением, но даже перед их собственным идеалом федеративной табачной и пивной республики. Отсюда их увлечение имперской конституцией, которая удовлетворяла, по крайней мере, их ближайшие интересы и, предоставляя императору только право суспенсивного вето, давала им надежду в подходящее время ввести республику законным путем. Отсюда их смятение, когда баденская армия, не спросясь, преподнесла им на блюде уже готовое восстание, отсюда их боязнь распространить восстание за пределы будущего кантона Баден. Ведь пожар мог невзначай охватить также местности, в которых существуют крупная буржуазия и многочисленный пролетариат, местности, где в результате власть могла бы перейти в руки пролетариата, а тогда — горе собственности!

Что же делал при этих обстоятельствах г-н Брентано?

Он делал в Бадене для мелкой буржуазии то, что в Рейнской Пруссии сознательно делала сама мелкая буржуазия: он предавал восстание, но спасал мелкую буржуазию.

Брентано предал восстание с самой первой минуты, а отнюдь не своими последними действиями, не своим бегством после поражения на Мурге, как воображали разочарованные в конце концов баденские мелкие буржуа. Как раз теми мероприятиями, которыми больше всего восхищались баденские мещане, а с ними и часть крестьянства и даже ремесленников, движение было предано пруссакам. Именно в результате своего предательства Брентано стал так популярен и крепко привязал к себе мещан, возбудив в них фанатический энтузиазм. Мелкий буржуа не заметил предательства движения, заглядевшись на быстрое восстановление порядка и спокойствия, на кратковременную задержку самого движения; а когда уже было слишком поздно, когда он увидел, что скомпрометирован своим участием в движении и что движение погибает, а вместе с движением и он сам, он стал кричать о предательстве и со всем возмущением обманутого простака обрушился на своего преданнейшего слугу.

Конечно, г-н Брентано тоже был обманут. Он надеялся, что участие в этом движении превратит его в великого человека «умеренной» партии, т. е. как раз мелкой буржуазии, а должен был под покровом ночи позорно бежать от своей собственной партии, от своих лучших друзей, которым внезапно открылась ужасная истина. Он даже надеялся сохранить за собой возможность занять министерский пост при великом герцоге, а в награду за свою мудрость получил пинки от всех партий и потерял возможность играть когда бы то ни было какую-либо роль. Но, конечно, можно быть умнее, чем все вместе взятые мелкие буржуа какого-нибудь немецкого карликового государства, и все-таки стать свидетелем того, как твои лучшие надежды терпят крушение, а самые благородные намерения забрасываются грязью!

С первого дня своего правления г-н Брентано делал все для того, чтобы удержать движение в мещанских рамках, из которых оно почти не пыталось выходить. Под охраной гражданского ополчения Карлсруэ, преданного великому герцогу, — того самого гражданского ополчения, которое еще за день до того сражалось против восставших, — он вступил в помещение палаты сословных представителей, чтобы оттуда сдерживать движение. Возвращение в строй дезертировавших солдат происходило с величайшей медлительностью, не быстрее производилась реорганизация батальонов. Зато немедленно вооружили мангеймских разоруженных мещан, о которых все знали, что они не будут сражаться, и которые после сражения при Вагхёйзеле даже присоединились в большинстве своем к драгунскому полку, предавшему Мангейм. О движении на Франкфурт или Штутгарт, о распространении восстания на Нассау пли Гессен не было даже речи. Как только подобное предложение вносилось, оно немедленно отвергалось, как это было о предложением Зигеля. Предложение о выпуске бумажных денег было бы расценено как государственное преступление, как коммунистическое предложение. Из Пфальца посылали посла за послом; они сообщали, что Пфальц лишен вооружения, не имеет ни ружей, не говоря уже об артиллерии, ни боевых припасов и нуждается во всем, что необходимо для развития восстания и, в частности, для занятия крепостей Ландау и Гермерсгейма; но от г-на Брентано ничего нельзя было добиться. Пфальц предлагал немедленно учредить общее военное командование и даже объединить обе области под властью единого общего правительства. Но все эти меры оттягивались и тормозились. Единственное, чего Пфальц смог добиться, насколько я знаю, была небольшая денежная поддержка; впоследствии, когда было уже слишком поздно, прибыли восемь орудий с небольшим количеством боевых припасов, без прислуги и запряжки, и, наконец, по прямому приказу Мерославского, один баденский батальон и две мортиры, из которых одна, если память мне не изменяет, сделала один выстрел.

Это затягивание и отклонение необходимейших мероприятий, которые могли бы содействовать распространению восстания, уже означало предательство всего движения. Во внутренних вопросах господствовала та же бездеятельность. Об отмене феодальных повинностей не было и речи; г-н Брентано отлично знал, что среди крестьянства, особенно в Верхнем Бадене, таились более революционные элементы, чем это ему было угодно, и что поэтому он скорее должен был сдерживать их, чем втягивать глубже в движение. Новые чиновники были в большинстве своем креатуры Брентано или совершенно бездарные люди; все старые чиновники, за исключением тех, которые слишком скомпрометировали себя во время реакции последнего года и потому сами дезертировали, остались на своих местах, к великому восхищению всех мирных бюргеров. Даже г-н Струве в последних числах мая счел уместным похвалить «революцию» за то, что все обошлось так тихо и мирно и что почти все чиновники смогли остаться на своих местах. — В остальном г-н Брентано и его агенты действовали в том направлении, чтобы все по возможности вернулось в старую колею, чтобы как можно меньше было беспорядка и возбуждения и чтобы страна поскорее утратила свой революционный облик.

В военной организации господствовала та же рутина — делали только то, что невозможно было не делать. Войска оставались без командиров, без занятий, не было порядка; бездарный «военный министр» Эйхфельд и его преемник, предатель Майерхофер, не сумели даже обеспечить сносную дислокацию войск. Воинские эшелоны перебрасывались по железной дороге навстречу друг другу бесцельно и безрезультатно. Батальоны отводились сегодня в одном направлении, а завтра — в противоположном, и никто не знал зачем. В гарнизонах бойцы шатались по трактирам, так как другого дела у них не было. Казалось, что их умышленно хотят деморализовать, что правительство хочет совершенно вытравить у них последние следы дисциплины. Организация первого набора, так называемого народного ополчения, т. е. всех способных носить оружие мужчин до 30 лет, была поручена известному Йог. Ф. Беккеру, натурализованному швейцарцу и офицеру швейцарской армии. В какой мере Брентано чинил препятствия Беккеру в выполнении его миссии, я не знаю. Но мне известно, что, после отступления пфальцской армии на баденскую территорию, в тот момент, когда уже невозможно было больше отклонять настойчивые требования плохо одетых и плохо вооруженных пфальцских отрядов, Брентано умыл руки, произнеся следующие слова: «По мне, давайте им все, что хотите, но когда великий герцог вернется, пусть он, по крайней мере, знает, кто так растранжирил его запасы!» Поэтому, если баденское народное ополчение было частью плохо, частью совершенно не организовано, то главная вина, бесспорно, падает и здесь на Брентано, а также на злую волю или неумелость его комиссаров в отдельных округах.

Когда Маркс и я после насильственного прекращения выхода «Neue Rheinische Zeitung» впервые прибыли на баденскую территорию, — это было 20 или 21 мая, т. о. больше недели спустя после бегства великого герцога, — нас удивила величайшая беззаботность, с которой охранялась или, вернее, не охранялась граница. От Франкфурта до Хеппенгейма вся железная дорога была занята имперскими войсками, состоявшими из вюртембержцев и гессенцев; даже Франкфурт и Дармштадт были заполнены войсками; все вокзалы, все населенные пункты были заняты сильными отрядами; регулярные сторожевые посты были продвинуты вплоть до самой границы. Зато от границы до Вейнгейма не видно было ни одного человека; то же самое в Вейнгейме. В качестве единственной меры предосторожности разрушили небольшую часть железнодорожного пути между Хеппенгеймом и Вейнгеймом. Лишь во время нашего пребывания в Вейнгейме туда прибыл небольшой отряд лейб-полка — не более 25 человек. Между Вейнгеймом и Мангеймом опять-таки царил глубочайший мир. В лучшем случае там или сям появлялись отдельные народные ополченцы навеселе, более похожие на отставших или на дезертиров. Ни о каком пограничном контроле не было, разумеется, и речи. Можно было переходить границу в том или другом направлении, как заблагорассудится.

В Мангейме во всяком случае все выглядело несколько более по-военному. Кучки солдат стояли на улицах или сидели в трактирах; народное ополчение и гражданское ополчение производили учение в парке, большей частью, конечно, еще весьма неумело и под руководством плохих инструкторов. В ратуше заседали многочисленные комитеты, старые и новые офицеры, люди в военной форме и блузах. Народ смешивался с солдатами и волонтерами. Много пили, много смеялись, много ловеласничали. Но сразу было видно, что первый порыв уже прошел, что многие неприятно разочарованы. Солдаты были недовольны; мы устроили восстание, — говорили они, — а теперь, когда очередь за штатскими, которые должны взять на себя руководство, — теперь они все затягивают и тем губят дело. Солдаты были также не совсем довольны своими новыми офицерами; новые офицеры были в натянутых отношениях со старыми офицерами великого герцога, из которых многие были тогда еще налицо, хотя ежедневно несколько человек дезертировало; старые офицеры поневоле оказались в фатальном положении, из которого не знали, как выбраться. Наконец, повсюду раздавались жалобы на отсутствие энергичного и способного руководства.

На другом берегу Рейна, в Людвигсхафене, движение представилось нам в гораздо более благоприятном свете. В то время как в Мангейме множество молодых людей, явно принадлежавших к первому набору, еще спокойно занимались своими делами, как будто ничего не случилось, здесь все были вооружены. Правда, не везде в Пфальце, как позднее обнаружилось, Дело обстояло таким образом. В Людвигсхафене господствовало полнейшее единодушие между волонтерами и солдатами. В трактирах, которые и здесь, конечно, были переполнены, звучала «Марсельеза» и другие подобные же песни. Здесь не жаловались и не ворчали, здесь смеялись, душой и телом были преданы движению и питали еще тогда — особенно стрелки и волонтеры — вполне простительные и невинные иллюзии насчет собственной непобедимости.

В Карлсруэ движение принимало уже более торжественный вид. В гостинице «Париж» обед был назначен на час дня, но его не начинали до тех пор, пока не появлялись «господа из Баденского комитета». Подобные мелкие признаки внимания уже придавали движению приятные бюрократические черты.

Мы высказали различным господам из Баденского комитета изложенный выше взгляд относительно того, что с самого начала следовало двинуться на Франкфурт и тем самым распространить восстание дальше, что теперь, по всей вероятности, слишком поздно делать это и что без решительных ударов в Венгрии или без новой революции в Париже все движение уже безнадежно потеряно. Трудно представить себе, какое возмущение вызвали подобные еретические утверждения среди этих бюргеров из Баденского комитета. Только Блинд и Гёгг были на нашей стороне. Теперь, когда события показали, что мы были правы, те же господа, разумеется, уверяют, будто они с самого начала настаивали на наступлении.

В Карлсруэ были тогда уже заметны первые зачатки той грандиозной погони за должностями, которая под столь же грандиозным титулом «концентрации всех демократических сил Германии» широковещательно преподносилась как спасение отечества. Всякий, кто хоть когда-нибудь более или менее путано декламировал в каком-нибудь клубе или призывал к ненависти против тиранов в какой-нибудь захолустной демократической газетке, спешил в Карлсруэ или в Кайзерслаутерн, чтобы немедленно сделаться там великим человеком. Незачем особенно подчеркивать, что дела, которые здесь вершились, вполне соответствовали сконцентрированным силам. — Так, здесь, в Карлсруэ, находился известный так называемый философский Атта Тролль, экс-депутат Франкфуртского собрания и экс-редактор так называемого демократического листка, закрытого Мантёйфелем, несмотря на заискивание нашего Атта Тролля. Этот Атта Тролль с величайшим усердием добивался заурядного поста баденского посла в Париже, к которому он считал себя особенно призванным на том основании, что в свое время он прожил два года в Париже, не выучившись там французскому языку. Ему, действительно, посчастливилось получить от г-на Брентано верительную грамоту, и он уже укладывал свои чемоданы, когда Брентано неожиданно прислал за ним и вытащил у него грамоту, так сказать, прямо из кармана. Само собой понятно, что теперь Атта Тролль, назло г-ну Брентано, нарочно поехал в Париж. — Другой твердый в своих убеждениях гражданин, который вот уже несколько лет угрожал Германии революционизированием и республиканизированием — г-н Гейнцен, — тоже находился в Карлсруэ. Как известно, до февральской революции этот достойный муж повсюду и всегда призывал «к бою», но, после того как революция разразилась, счел более уместным наблюдать различные германские восстания с высоты нейтральных гор Швейцарии. Теперь, наконец, ему тоже пришла охота вступить в бой с «притеснителями». Судя по его прежнему высказыванию: «Кошут великий человек, но Кошут забыл про гремучую рту ты, можно было ожидать, что он немедленно организует против пруссаков колоссальнейшие, до тех пор неведомые разрушительные силы. Ничуть не бывало! Так как более широкие планы казались невыполнимыми, то наш тираноненавистник, говорят, ограничился созданием отборного республиканского отряда, составляя между делом статьи в защиту Брентано для «Karlsruher Zeitung» и посещая «Клуб решительного прогресса». Клуб был распущен, отборные республиканцы не явились и г-н Гейнцен заметил, наконец, что даже он не может больше защищать политику Брентано. Непризнанный, никому не нужный, разобиженный, он отправился сперва в Верхний Баден, а оттуда в Швейцарию, так и не убив ни одного из «притеснителей». Теперь он мстит им тем, что, находясь в Лондоне, миллионами гильотинирует их in effigie [в изображении, на бумаге].

Можно было бы успокоиться на том, что г-н Брентано был достаточно наказан за свое предательство полным крушением своего политического положения и общим презрением всех партий. Само по себе поражение баденского движения не имело решающего значения. 13 июня в Париже и отказ Гёргея двинуться на Вену уничтожили все шансы на успех, которые Баден и Пфальц еще могли иметь, даже если бы в свое время удалось распространить движение в Гессен, Вюртемберг и Франконию. Поражение могло быть более почетным, но так или иначе, оно было неизбежно. Но чего революционная партия никогда не простит г-ну Брентано, чего она никогда не простит поддерживавшим его трусливым баденским мелким буржуа, — так это того, что они являются прямыми виновниками в смерти расстрелянных в Карлсруэ, Фрейбурге и Раштатте, а также смерти бесчисленных безыменных жертв, умерших от тифа в раштаттских казематах, где они были втихомолку загублены пруссаками.

Во втором номере этого журнала я расскажу об обстановке в Пфальце и в заключение опишу баденско-пфальцскую кампанию.