(Записки без системы)

I

Читатель заранее предупрежден, что не найдет в этих строках никакой системы, ничего законченного. Это в буквальном смысле дневник читателя, зрителя, слушателя - русского читателя и слушателя на европейском Западе. Свежая книжка журнала, научное открытие, новая драма, картинная выставка, выставка техническая - вот территория, на которой мы будем собирать наши наблюдения. Если нам случится перекочевывать из города в город, мы захватим нашу тетрадь с собой. Но больше всего мы будем читать: ибо следить за жизнью по книге и газете легче, чем наблюдать ее в натуре. Толстой когда-то сказал, что изобретение книгопечатания создало самое могущественное орудие распространения невежества. Невежества - это, пожалуй, слишком сурово, но дилетантизма - это несомненно. Однако, что же делать? Современная культура так многообразна и сложна, а поле наших непосредственных наблюдений и самостоятельных размышлений так ничтожно... В конце концов мы все осуждены на дилетантизм - во всех областях, кроме той единственной, с которой мы пожизненно связаны даром призвания или проклятьем профессии...

Читатель не найдет здесь системы. Мы имеем в виду внешнюю систему. Но это вовсе не значит, что мы собираемся щеголять пред читателем отсутствием объединяющей точки зрения. Только эта последняя способна осмыслить и облагородить наши впечатления, превратить хаос в космос. Миросозерцание теперь очень устарелое и в высшей степени скомпрометированное слово. Поэтому мы считаем уместным повиниться с самого начала, тем более, что вряд ли нам удалось бы сокрыть это обстоятельство: мы претендуем на определенное миросозерцание.
 

В февральской книжке одного из лучших немецких ежемесячников ("Die neue Rundschau", Berlin) напечатана статья некоего Карла Шефлера о "деловых идеалах". Эта статья - очередной крик испуга европейской буржуазной публицистики, испуга пред завтрашним днем нашей культуры. Шефлер ничего не отвергает. Существующее исторически обусловлено и потому неотвратимо. Мало того: оно величественно, колоссально и вызывает на преклонение. Какая мощная зависимость частей, какая гениальная согласованность в их автоматизме! И однако: "повсюду возмущенная критика указывает на то, что душа голодает среди этого изобилия материальных благ; что мы больше, чем когда бы то ни было, лишены всеохватывающего искусства; что все формы современного искусства опустошаются купеческой спекуляцией; что мы живем без религии, в то время как все религиозные и философские системы разложены перед нами на выбор". Индустрия? Торговля? Здесь царит безумный дух спекуляции. Связь с общественным целым порвана. Какая масса нелепых или фиктивных предприятий пожирает драгоценную энергию нации! Наука? Но наши университеты все более американизируются; здесь полностью оправдалось слово Гофмана-Фаллерслебена: "Brot ist das einzig Universelle unserer Universitaten"*.
/* "Хлеб - единственное универсальное, что есть у наших университетов". - Ред.

Где причина этой нравственной дезорганизации общества? "В недостатке нравственно-идеального воззрения на деловые призвания". Ничего не нужно упразднять; пусть остается во всей своей полноте унаследованная материальная культура, - но, чтоб спасти ее от внутреннего разрушения, нужно влить в ее жилы животворящий сок социального идеализма. Нужно облагородить все призвания; развить чувство профессиональной чести; укрепить корпоративные связи; подвести под капиталистическую анархию основу из принципов нравственного консерватизма. В конце концов Шефлер мечтает о каком-то капиталистическом феодализме, где бы устойчивая цеховая мораль сочеталась с беспощадной конкуренцией, и в этом уродливом утопизме он видит единственный путь спасения немецкой нации.

Шефлер не вспоминает ни о Карлейле, который давно сказал, что уплата наличностью - еще недостаточная связь человека с человеком, ни о Рескине, который гневно назвал своих соотечественников money-making mob, чернью, делающей деньги. Рескин тоже хотел возродить общество посредством устойчивых нравственно-эстетических идей. Но он открыто признал их несовместимость с капиталистическим индивидуализмом, начисто "отверг" новейшую индустрию и потребовал возврата к цеховому ремеслу. Разумеется, это безумие! Но оно имеет, по крайней мере, преимущество красивой последовательности.

В той же книжке Франц Оппенгеймер характеризует ночную жизнь Берлина. Он сравнивает разврат французской аристократии в эпоху упадка старого режима с развратом современной буржуазии. Выводы не в пользу последней. Аристократ в разврате находил свое призвание: он вкладывал в это дело всю свою личность и достигал виртуозности. Он опускался на самое дно извращенности и доходил до преступлений, как маркиз де Сад, но оставался при этом "артистом". Современный средний буржуа в свой разврат вносит сухую деловитость. Его время ограничено, и поэтому он из своих случайных связей беспощадно изгоняет все "лишнее". Он платит либо скаредно-мало, либо расходует огромные суммы на "самых дорогих" женщин, когда таким путем надеется поднять свой кредит. В обоих случаях он, следовательно, расчетлив. Ни размаха, ни изящества, ни даже чрезмерной извращенности. Скупость, грязь и проза... Шефлер, вероятно, и сюда надеется внести свет и краски вместе с возрождением "деловитого идеализма".
 

В Мюнхене, в издательстве Мюллера, выпустившего полное собрание сочинений Стриндберга*322, должна скоро появиться автобиография мрачного скандинавца ("Entwickelungsgeschichte einer Seele, 1849 - 1871"). Небольшой отрывок из этого произведения, напечатанный в одном немецком еженедельнике ("Neue Revue", N 4 - 5), производит незабываемое впечатление. Страдания маленькой впечатлительной детской души в родной семье. Автобиография ведется в третьем лице, с поразительной простотой. Все самое обыкновенное: атмосфера деловитой сухости в семье, маленькие несправедливости, тупой педантизм взрослых, немотивированные похвалы, произвольные наказания, все самое обыкновенное - и в то же время какая жестокая драма семьи! "На воспитание не хватало времени. Это падало на школу - после прислуг. Семья была собственно кухмистерской, прачечной, да и то нецелесообразной. Варили, закупали, гладили, чистили - ничего больше. Столько сил в движении - ради нескольких лиц. Трактирщик, который кормит сотни душ, вряд ли затрачивает больше сил". Изредка Стриндберг прерывает свой эпический рассказ; он сжимает кулаки и проклинает: "О, святая семья, неприкосновенное, божественное учреждение... Ты, мнимый приют добродетелей, где невинные дети вынуждаются к своей первой лжи, где воля сгибается произволом, где чувство личности убивается стянутыми в кучу эгоизмами. Семья, ты - очаг всех социальных пороков, обеспечение всех падких на комфорт женщин, кузница, где куют цепи на отца семьи, ад для детей"... Напечатанный отрывок позволяет думать, что стриндбергская "История одной души", помимо ее автобиографического значения, будет иметь ценность убийственного обвинительного акта против той невежественной и недобросовестной дрессировки, которая называется воспитанием детей. Книгу следовало бы рекомендовать родителям и профессиональным педагогам, если б только можно было рассчитывать, что тупая раса родителей и педагогов способна чему-либо научиться.
 

Направления европейские журналы - в отличие от газет - в большинстве случаев не знают. Отличаются друг от друга степенью строгости в подборе литературного материала, в качестве бумаги и шрифта. Иногда издателю удается наложить печать своей индивидуальности на свое издание, как Максимилиану Гардену*323 на "Zukunft". Но это не направление, - ибо какое же направление у Гардена? По этим журналам никто не вырабатывает себе "миросозерцания", как у нас в доброе, милое, старое невозвратное время (лет пять-шесть тому назад!). Журнал перелистывается в cafe, куда не приходят в поисках за миросозерцанием. Статьи должны быть интересны, не слишком глубоки, главное, кратки и напечатаны на хорошей бумаге, которую приятно ощущать между пальцев. "Marz" - идеальный журнал этого типа. Каутский как-то в разговоре о нем выразился, что это "Simplicissimus" ins Ernst ubersetzt" ("Симплициссимус" на серьезном языке) - определение превосходное. Впрочем, оно напрашивается само собой, ибо "Marz" выходит у того же Лангена, что и "Simplicissimus", при нескольких общих сотрудниках. Рядом с ними - ученые профессора и вожди партий: на гонорар "Marz" не скупится. Цель журнала: быть занятным, давать необременительные сведения и возбуждать внимание не очень грубой сенсацией. Апрельская книжка прошлого года отпечатала "подлинный текст" писем Вильгельма II к одному английскому лорду - об этих неопубликованных письмах тогда много говорила пресса. "Подлинный текст" по телеграфу побежал во все концы мира. А на другой день открылось, что это лишь первоапрельская шутка... На днях турецкий принц Абдул-Меджид с негодованием опроверг статью "Marz'а", написанную как бы с его слов. Новая ли это "шутка" или старая фальсификация, в сущности все равно. Лишь бы было занятно. В последней книжке журнала "великая" французская модистка Jeanne Paquin дает по просьбе редакции эстетический анализ своего творчества, которое поглощает в год не более не менее, как 22 миллиона метров шелковых ниток. Это - для "наших читательниц". А рядом политическая статья - к пятидесятилетию императора Вильгельма. Статья в высшей степени благонравная: пожелаем, чтобы император был не мистическим вождем, ведущим народ к неведомым целям, а конституционным представителем самодеятельной нации и пр. и пр. Дешевая либеральная пропись с легким налетом византийства. Увы, таков сорванец "Симплициссимус" в переводе на "серьезный" язык: беспредметный радикализм карикатуры естественно дополняется... сервилизмом политики.
 

Франк Ведекинд объявил в прошлом году "Симплициссимусу" войну не на жизнь, а на смерть. В своей драме "Oaha" он изображает редакцию сатирического журнала "Till Eulenspiegel", при чем под весьма прозрачными псевдонимами выводит издателя и сотрудников "Симплициссимуса", в том числе и самого себя. Тут и фон-Тихачек (т.-е. фон-Резничек), который считает, что нет на свете более благодарной области для охоты за остротами, как нижнее дамское белье. Тут и Dr. Kilian (т.-е. Ludwig Toma), по мнению которого существо, служащее сатирическому журналу, не должно чувствовать ни любви, ни ненависти ни к чему на свете. Тут и издатель Штернер (т.-е. Ланген), грубый проходимец, который пускает в ход оскорбление величества, как блестящую рекламу. Честный Бутервек попадает в тюрьму (Ведекинд был действительно осужден несколько лет тому назад за оскорбление величества в "Симплициссимусе"), а Штернер тем временем загребает золото лопатой. Вся драма имеет характер грязного пасквиля и, чтоб не оставить никакого сомнения относительно чисто личных мотивов своего произведения, Ведекинд, весьма отяжелевший с годами, ставит эпиграфом ядовитую фразу, которую как-то вложил ему в уста "Симплициссимус": "Этот проклятый жир губит весь мой сатанизм". Разумеется, "Симплициссимус" не остался в долгу и нарисовал писателя Ведельгринда, который клянется суду, что в душе он "тайный роялист" и оскорблял величество только по требованию издателя.

Весь этот отвратительный эпизод, стоящий в сущности вне литературы (драма "Oaha" из рук вон плоха!), поучителен постольку, поскольку приподнимает завесу над священным мирком блазированных эстетов, политических сверх-скептиков и артистических индивидуалистов... Все на земле поражено проказой филистерства: все партии, все учения, все надежды. Только в редакции "Симплициссимуса" сидят беспощадные отрицатели: они занимаются оскорблением величества - за гонорар - и публично признаются в этом, чтобы скомпрометировать... издателя.

Поскребите высокомерного индивидуалиста: откроете вульгарного циника.

II

В 72-м году, когда на полях Седана еще не обсохла франко-прусская кровь, а в Париже еще не закончили своей работы судебные митральезы Тьера*324, Глеб Успенский посетил Берлин. Вот что он тут застал: "Палаши, шпоры, каски, усы, два пальца у козырька, под которым в тугом воротнике сидит самодовольная физиономия победителя, попадаются на каждом шагу, поминутно; тут отдают честь, здесь сменяют караул, там что-то выделывают ружьем, словно в помешательстве, а потом с гордым видом идут куда-то... В окне магазина - победители в разных видах: пропарывают живот французу и потом, возвратившись на родину, обнимают свое семейство; бакенбарды у героев расчесаны совсем не в ту сторону, куда бы им следовало... Но существеннейшая вещь - это полное убеждение в своем деле, в том, что бычачьи рога вместо усов есть красота, почище красоты прекрасной Елены" ("Больная совесть"). Этот период длился почти сорок лет. Только что оборудованная Бисмарком Германия жила на проценты с капитала своих побед над Австрией и Францией. Германия подвергалась пруссификации, Европа жила под страхом германизации. Бисмарк громыхал тяжелой шпагой и укрощал оппозиционный либерализм. Вильгельм II восстановлял средневековую мистику монархизма. Немецкий капитал завоевывал миры.

Но пробил час расплаты. Подведение итогов стало неизбежно после русско-японской войны. Разгром России на полях Манчжурии эхом отдался в Берлине. Огромное звено - старый русский строй, - оказалось сразу выключено из машины европейского равновесия. Традиционные международные отношения пали, и вместе с ними - традиционная гегемония Германии. Начался переучет сил. И оказалось, что Германия изолирована извне и дезорганизована внутри. Цельного государственного аппарата нет. Парламент бессилен. Страною правит абсолютизм, ограниченный борьбою камарилий. Открылось дело Эйленбурга, затем "императорский кризис". Буржуазные партии ахнули при виде язв официального отечества, которое они сами создали. Начался период национального похмелья.

Не стану здесь выяснять исторические условия краха сорокалетней германской диктатуры. Читатель очень хорошо сделает, если ознакомится со статьей Парвуса в январской книжке "Современного Мира" ("В тупике имперской конституции"). С меня сейчас достаточно самого факта, что незыблемая вера в бычачьи усы по всей линии сменилась патриотической тревогой. Нельзя развернуть германской газеты, журнала, политического памфлета, чтобы не наткнуться на отчетливые признаки национального Katzenjammer'а [похмелья]. Не знаешь, чему при этом больше дивиться: растерянности или беспомощности. Публицистика полна критики и самокритики; выстукивают немецкую культуру со всех сторон, всюду обнаруживают недочеты и прорехи, но сейчас же пятятся назад, как только дело доходит до действенных политических выводов. О серьезной демократической расчистке в "национальном" лагере не смеют и заикаться, ибо такая расчистка требует открытого столкновения с камарильей, столкновение предполагает мобилизацию масс, а мобилизация масс... - нет, нужно попытаться решить вопрос мерами нравственного самоисцеления. Мы уже докладывали на этих столбцах один из таких спасительных проектов, состоящий в возрождении торгового и вообще делового "идеализма". Из каких химических элементов приготовляется деловой идеализм, автор не догадался сообщить. И таких проектов немало.

Не так давно заседал в Берлине съезд криминалистов, т.-е. людей, которые - по общему правилу - отнюдь не заражены страстью к обобщениям. Этот почтенный съезд остановил свое внимание на чрезмерной преступности немецкого гражданина перед лицом немецкой полиции. Оказывается, что в Штуттгарте, напр., полиция наложила за последний год 40.000 штрафов, в Кельне - 53.000. Во всей стране число штрафов никак не менее 10 милл. за год. Это значит, что каждый немецкий гражданин, не исключая и того, что сосет грудь кормилицы, должен каждые 5 - 6 лет "проштрафиться". А если выключить младенцев, немощных, престарелых, а равно и тех высокопривилегированных, что стоят вне полицейской досягаемости, то окажется, что среднему немцу, по крайней мере, раз в год приходится платиться за свои "порочные наклонности". Он сплошь да рядом нарушает полицейские предписания - об уличном благочинии, о предельном часе для музыки и пения, о прописке и выписке прислуги, уж не говоря о торговом, трактирном, строительном и всяких иных уставах. Велосипедист, проезжающий через десять деревень, может - в случае удачи - заплатить десять штрафов, и все по разным причинам. Извозчик, у которого имеется легитимация, несет кару, если при нем не оказывается легитимации его лошади. Если извозчик засыпает, он платит штраф. Если покинет козлы, даже в случае необходимости, его настигает карающая рука. Разносная торговля, езда в трамвае, гуляние в парке, рождение, женитьба, смерть - все это открывает неиссякаемые возможности штрафов.

Немецкая ли натура столь порочна, или же немецкая полиция возлагает на граждан бремена неудобоносимые? - этот вопрос поставили перед собой криминалисты и проявили склонность решить его не в пользу полиции.

Полиция полицией, - говорит по этому поводу журнал "Kunstwart" (Erstes Februarheft, 1909), - но ведь не всякий же народ дозволит обвести каждый свой шаг колючей изгородью полицейских предписаний. У англичан, напр., таких предписаний весьма мало и, однако, никаких неудобств от того не происходит. Значит, есть какой-то порок в нашей национальной натуре, - жалуется журнал, и приводит английский сатирический рассказ о немце, который чуть не задохся в свободном воздухе Великобритании. Уже в Дувре начались страдания почтенного Майера: доступ на вокзал совершенно свободен; чиновников почти не видно; багаж не ревизуется; на стенах не видно предписаний, указаний и разъяснений; купив билет, можешь ехать любым поездом: нет ни доплат, ни приплат, ни плацкарт. Господин Майер начинает волноваться. Что за страна: не знаешь, что можно, чего нельзя!.. В Лондоне наш путешественник садится на свой любимый велосипед. - Какие у вас на этот счет правила? - Одно единственное - глядите в оба, чтобы вам не свернули шеи. - Г-н Майер в парке; аллеи, газоны огорожены, все честь-честью. Но что это? Англичане бесцеремонно переступают через изгородь и валяются на зелени. В священном ужасе континентальный гражданин обращается к полисмену. Изгородь? У нас в парках изгороди только для скота. - Но всему, наконец, есть пределы! Когда г. Майер видит, как полисмены охраняют собрание под открытым небом и не причиняют никаких неудобств оратору, который не оставил живого места на короле Великобритании и императоре Индии, тогда терпение туриста истощается окончательно, он укладывает свои пожитки и с негодованием покидает варварскую страну, где полицейские предписания существуют только для скота.

Как хотите, англичане правы, - говорит консервативный журналист, - дух подчинения и чинопочитания, das Subalterne, сидит у нас в крови. Государство только дрессирует и штрафует обывателей. "Что же касается воспитания граждан, то это предоставляется партиям, а из партий в первую голову - социал-демократии. А потом мы же с насмешкой и досадой говорим о социал-демократической дисциплине". Мы слишком долго и безмятежно, - заключает автор, - пили напиток национального величия (Grand-Nation-Champanier) и пренебрегали выработкой нашего национального характера...

На эту тему в современной немецкой буржуазной журналистике можно прочитать много интересного и остроумного. Но выводы ее всегда поражают своим фатальным бесплодием. И можно сказать с уверенностью, что, несмотря на поразительную политическую встряску последнего года, в Германии все остается по-прежнему, и г. Майер будет по-прежнему же целовать свою жену не иначе, как по полицейскому ордеру.

III

В американском журнале "North American Review" была в мае 1906 года помещена статья - "значительнейшего из живых философов Соединенных Штатов", по рекомендации журнала - на тему о том, что капиталисты должны указать нам средство, каким можно ограничить накопление имуществ, растущее противоречие между классами и опасность больших богатств: "иначе американский рабочий класс поднимется под руководством социалистов и, просто-напросто, выметет вон предпринимателей". Автор этой статьи, по-видимому, Andrew Carnegie, король стали. В последних двух тетрадях немецкого еженедельника "Neue Revue" Карнеги снова возвращается к проблеме, которой он посвятил свою книгу "Евангелие богатства". Нельзя сказать, чтоб "значительнейший из живых философов Соединенных Штатов" поражал глубиной или новизной своих мыслей. Как большинство американских философов, Карнеги - человек "об одной идее". И притом не очень большой. Как Генри Джордж видел спасение в едином налоге на землю, так Карнеги решает "проблему богатства" при помощи прогрессивного налога на наследства. Потрясать основы сущего американскому реформисту не приходит в голову. "Если б я пришел к выводу, - пишет он, - что налог на наследства благоприятствует социализму или коммунизму, или каким бы то ни было образом стесняет индивидуальную инициативу, тогда уж конечно я был бы последним, кто взял бы на себя защиту такой меры: ибо ни в чем не убежден я более, как в том, что только в индивидуализме лежит тайна прогресса". И на дальнейших страницах немецкого журнала почтенный янки не оставляет камня на камне в учении Маркса - и все это при помощи самодельных притч, из которых каждая начинается словами: "у некоего фермера было пять сыновей"..

Как бы удачно, однако, Карнеги ни сражался в теории с марксовой теорией ценности, он с несравненно большим успехом реализует на практике марксову теорию концентрации капиталов. На эту сторону дела бросает яркий свет вышедшая недавно в Штуттгарте книга Э. Ф. Гессе-Вартега: "Америка как мировая индустриальная держава наших дней". В этом произведении имеются "живые цифры", несравненно более выразительные, чем библейского типа повествования о доблестных фермерах.

Над хозяйственной жизнью Соединенных Штатов господствуют 440 трестов, в которых сосредоточено 8.600 фирм и акционерных обществ. Каждый из шести больших железнодорожных трестов владеет капиталом в 4 миллиарда марок, а моргановский трест - в 5 миллиардов. Три четверти всей железнодорожной сети - а это составит больше, чем железнодорожная сеть всей Европы - находятся в руках семи лиц. Стальной трест, главным акционером которого является Андрей Карнеги, принес в 1906 году чистого дохода - 533 миллиона, а валового - 2 1/2 миллиарда марок! В 1.600 предприятиях этого стального Левиафана занято 170 000 рабочих. В кассах всегда лежит "на текущие расходы" 900 миллионов марок чистоганом. На свой пай в миллиард марок Карнеги получает ежегодно 80 миллионов марок чистого дохода. Как видите, этот "значительнейший из философов" Северной Америки весьма мало похож на Диогена*325. В ожидании прогрессивного налога на наследства Карнеги восстановляет социальное равновесие посредством щедрых пожертвований: 1.400 библиотекам он роздал 42 миллиона долларов, 51 учебному заведению - 8 миллионов долларов, институту Карнеги - 10 милл., шотландским университетам 10 милл., храму мира в Гааге - 1 1/2 милл., технической школе в Питсбурге - 10 миллионов и т. д. и т. д. В общем - 100 1/2 милл. долларов, т.-е. чуть не 250 милл. рублей. И при этом он все еще не затронул своего основного капитала!

Еще могущественней, чем Карнеги, старый Рокфеллер, этот позвоночный столб керосинового треста. Против Рокфеллера, Моргана и Гарримэна Рузвельт* пытался было объявить крестовый поход, как против "в высшей степени нежелательных граждан". Но осекся после первых же шагов. Гарримэн похлопал рукой по своей записной книжке и сказал: "Здесь у меня записаны кое-какие расходы на твое избрание, Тэдди". Рузвельт мгновенно присмирел и после первого взрыва денежного кризиса осенью 1907 г. почтительно благодарил в "высшей степени нежелательных" миллиардеров за "умелое предотвращение" грозившей опасности, которая, впрочем, оказалась нимало не предотвращенной и разразилась опустошительным торгово-промышленным кризисом, не прекратившимся до сего дня.
/* Президент Сев.-Америк. Соед. Штатов. - Ред.

"Борьба" Рузвельта против трестов, как и агитация Карнеги в пользу прогрессивного налога на наследства, имеют один и тот же источник: панику пред лавинообразной концентрацией капитала. Ф. Гессе характеризует эту концентрацию в цифрах. Все богатство Соединенных Штатов оценивается в 115 миллиардов долларов, при чем 840 тысяч лиц имеют в своих руках 103 миллиарда, а 83 миллиона лиц располагает только остальными 12 миллиардами долларов. Это значит: 1 процент населения владеет 90 проц. национального достояния. 83 миллиона лиц имеют ежегодного дохода по 140 долларов на голову, 2 2/3 миллиона семейств имеют от 5 до 120 тысяч марок дохода. Несколько сот человек владеют сотнями миллионов каждый, несколько дюжин имеют по полмиллиарда, собственность трех лиц измеряется миллиардами.

Утешали себя тем, что эти чудовищные тресты внесут, по крайней мере, планомерность в производство и устранят бедствия перепроизводства. Но эти надежды потерпели крах в 1907 г. - вместе с десятками банков, фабрик и заводов. Вот уж второй год, как число безработных исчисляется в Соединенных Штатах тремя миллионами. Сюда, в Европу, американские пароходы выбрасывают десятки тысяч обратных эмигрантов.

Вместе с квартирой в Белом Доме* Рузвельт оставил Тафту в наследство обязательство бороться против трестов, т.-е. в сущности против неотвратимого процесса концентрации капиталов, Тафт храбро принял обязательство. Но европейская биржа, вслед за американской, весело посмеивается себе в бороду. Если атлет Рузвельт, охотник на тигров, не мог нанести ни одного удара золотому дракону, то где уж этому толстяку Тафту, который весит 2 1/2 центнера!.. Ему не останется ничего другого, как плыть по течению.
/* Дворец в Вашингтоне, резиденция президента Соединенных Штатов. Ред.

- Но куда оно принесет нас, это течение? - предостерегающе спрашивает Карнеги... и рассказывает свои притчи о трудолюбивых фермерах...
 

Перенесите мысленно Джона Дэвисона Рокфеллера из Ричфорда - куда бы вы думали? - в Ясную Поляну. Введите его в кабинет графа Толстого, усадите их друг против друга и предложите им "обменяться мыслями". В летах между ними разница не очень велика: Толстому недавно минуло 80, Рокфеллеру в июне исполнится 70. Но можно ли представить себе более резкие противоположности, чем судьбы этих двух лиц: аристократа, облекшегося в мужицкий армяк, и плебея, вознесшегося на трон мировой биржи? В том возрасте, когда Толстой, студент Казанского университета, с молодой жадностью пробовал жизнь на вкус и на ощупь, Рокфеллер уже зубами и когтями отстаивал свое место в водовороте конкуренции. В 19 лет, когда Толстой, с запасом без труда приобретенных университетских знаний, беззаботно валялся на мягкой траве родового поместья, Рокфеллер был уже руководителем им же созданного предприятия. Те годы, когда Толстой носил на плечах мундир артиллерийского офицера, Рокфеллер провел за конторской книгой. И, наконец, в зрелом возрасте, когда великий русский писатель, утомившись пустотой и бесцельностью жизни, пришел к мысли о самоубийстве, Рокфеллер, после краха, уже вторично созидал свое состояние. Оба они пришли к мировой известности, но какими разными путями!

Идея - свести Льва Николаевича с Джоном Дэвисоном - принадлежит Максимилиану Гардену. Он заставляет обоих старцев, яснополянского и ричфордского, вступить в диспут - в статье, которая так и называется: "Disputation" ("Zukunft" N 23).

...- Вы осуждаете все, - говорит Рокфеллер, выслушав проповедь Толстого, - церковь, государство, богатство, культуру, все, что мы любим, созидаем, ценим. Вы проповедуете армяк, целомудрие и соху. Но глядите: Савонаролу, который хотел надеть на мир власяницу аскетизма, современники сожгли, а вас боготворит население обоих полушарий. Разве не завидна ваша участь?

...Против вас сидит миллиардер. Он вызывает из-под земли источники могущества и богатства, проводит дороги, соединяет людей, созидает города, вводит порядок и дисциплину труда, устраивает школы и университеты, - и что же? - его ежечасно пригвождают к столбу ненависти и позора. "Каждый демагог, зовут ли его Рузвельт или Брайан*, поносит его имя и оплевывает его честь". Я знаю, вы скажете: они правы. Но почему? Потому что я сбиваю с ног слабых и сметаю бессильных? Но скажите: как иначе смог бы я подвигаться вперед? В конце концов мир создан не мною, и я не беру на себя, как вы, ответственности за планы господа бога: у меня своих дел достаточно.
/* Американский государственный деятель, член демократической партии, известный своей пропагандой биметаллической денежной системы. - Ред.

...Вы обличаете безумие войны. Это занятие очень гуманно, оно покоряет женственные сердца, оно приносит славу. Более того: за это теперь выдают премии - золотом... Золотом, которое я извлекаю из недр земных.

- Вы хотите меня переубедить? - спрашивает Толстой.

- Нет. Для этого мы оба слишком стары. Хочу лишь видеть и слышать того, кто отвергает всю человеческую историю, все завоевания и победы наши, кровь и пот всех прошлых поколений. Вы отбираете все, во что влюбляются чувства наши, и заповедуете нам грязь и бедность, как высший закон. И ничего нового, и никакого будущего. Ибо такова воля божия - навсегда. Не так ли?

- Да, навсегда. Ибо бог дал законы свои не так, как вы даете ваши векселя: на три или на шесть месяцев. Он дал их на все времена. Суров и свободен был он в законодательстве своем и не взирал ни на человекоубийц, ни на работорговцев.

- Меня вы этим не смутите. Я скажу вам: пусть чорт, в которого вы, надо полагать, верите, радуется домотканной рубахе и ржаной краюхе. Человек хочет лучшего, большего... Не в этом ли истинная воля бога? Тварь, созданная им в шестой день, должна идти вперед. Она упирается? Тогда погоним ее кнутом властолюбия, шпорами потребностей. Она должна идти вперед. А ваш религиозно-лепечущий рационализм, этот бастард, проклинающий Разум, отца своего, - он не остановит нас. Человечество, которое поклоняется вам, переступит через вас, как и через многих других пророков...
 

Этот диспут, занимающий больше десятка страниц - выше я дал только его схему - кончается, как видите, не победой Толстого. Да и могло ли быть иначе в диалоге, где суфлером выступает Максимилиан Гарден, этот маленький Рокфеллер немецкой капиталистической журналистики? Ему ли, талантливому и не перед чем не останавливающемуся полемисту, который локтями проложил себе дорогу, не преклоняться пред законами свободной конкуренции? Она божественна уже тем, что обеспечила за его еженедельником 35.000 подписчиков и 312 тысяч марок годового чистого дохода... Гардену ли, который всегда был лакеем силы - сперва при Бисмарке, теперь при Бюлове, - ему ли, в самом деле, сочувствовать проповеди смирения и непротивления?

Все это так. И тем не менее приходится признать: речам Рокфеллера Гарден сумел придать внутреннюю убедительность. В диспуте двух антиподов, географических и моральных, симпатии вашего нравственного чувства на стороне Толстого. Но симпатии вашего разума... их нужно крепко сдерживать, чтоб они не оказались на стороне Рокфеллера. Американский миллиардер или, вернее, его немецкий апологет безошибочно определяет ахиллесову пяту Толстого: его рационализм. Кто все осуждает, тот все оправдывает. Ибо оправдание имеет смысл лишь рядом с осуждением. "Вы все отбрасываете: но на миру и смерть красна!" - может Рокфеллер сказать Толстому. И на основе толстовского отрицания всей истории американский керосиновый суверен выступает как представитель мировой культуры.

Победить Рокфеллера можно, только став на его почву. Нужно отделить его от культуры. Культуру принять, а старого Джона Дэвисона отвергнуть. Нужно показать ему, что он - не живой носитель прогресса, а ядро на ногах истории...

"Киевская Мысль" NN 30, 37, 63,
30 января, 6 февраля, 3 марта 1909 г.
 

*322 Стриндберг, Август (род. в 1849 г.) - знаменитый шведский романист и драматург. Начал свою литературную деятельность с защиты демократических принципов в журнальных статьях, очерках и пьесах, за что подвергся преследованиям со стороны правительства и общества и должен был покинуть родину. Его дальнейшие литературные произведения - "Очерки из брачной жизни" (драматическая трилогия "Отец", "Юлия" и "Заимодавцы") и "Исповедь безумца" - посвящены изображению женщины как темного, злого начала, вносящего разложение и гибель в жизнь мужчины. В своих наиболее зрелых произведениях Стриндберг является проповедником аристократического индивидуализма в духе философии Ницше. И, наконец, на последнем этапе своего писательского пути Стриндберг приходит к христианскому смирению и религиозному мистицизму.

*323 Гарден, Максимилиан - известный современный немецкий публицист, издатель популярного еженедельника "Zukunft". В 90-х годах Гарден выступил защитником Бисмарка, ушедшего тогда от власти; в 1907 г. прославился разоблачением противоестественных пороков в придворных кругах (процесс Эйленбурга-Мольтке). В качестве литературного критика был сторонником символизма и противником натуралистической школы.

*324 Тьер - французский историк и политический деятель. Политическая деятельность Тьера, начавшаяся при Полиньяке, реакционном премьер-министре Карла X, неизменно была направлена к защите интересов крупной буржуазии. В июльскую монархию, при Кавеньяке, кровавом усмирителе французского пролетариата в июне 1848 г., Тьер поддерживал самые агрессивные меры, направленные против широких масс трудящихся. После крушения 2-й империи в 1870 г. Тьер становится во главе реакционного республиканского правительства и с отвратительной жестокостью подавляет восстание парижского пролетариата. Из его исторических работ наиболее известна "История Великой Французской Революции".

*325 Диоген - греческий философ (412 - 323 г. до нашей эры), представитель философской школы циников, основанной в Афинах Антисфеном. Основной принцип этой школы, полагавшей высшее благо в максимальном сокращении потребностей, Диоген проводил в жизнь практически. Он жил подаянием, все его имущество состояло из бочки, в которой он спал, мешка для хлеба, палки и плаща. О нем сохранились многочисленные, но мало достоверные анекдоты. Литературных произведений он не оставил.