VIII. Да-да Фогт и его исследования

Карл Маркс


Оригинал находится на странице http://lugovoy-k.narod.ru/marx/marx.htm
Последнее обновление Июнь 2011г.


«SINE STUDIO»[94]

Приблизительно за месяц до начала Итальянской войны появились фогтовские так называемые «Исследования о современном положении Европы», Женева, 1859. Cui bono? [кому на пользу?]

Фогт знал, что

«Англия в предстоящей войне останется нейтральной» («Исследования», стр. 4).

Он знал, что Россия

«в согласии с Францией, примет все меры, чтобы вредить Австрии, не переходя пределов открытой враждебности» («Исследования», стр. 13).

Он знал, что Пруссия — но пусть он нам сам скажет, что он знает про Пруссию.

«Самому близорукому человеку должно теперь стать ясным, что существует соглашение между прусским правительством и императорским правительством Франции; что Пруссия не обнажит меча для защиты ненемецких провинций Австрии; что она даст согласие на все мероприятия, необходимые для защиты территории Союза, но во всем прочем будет препятствовать всякому участию Союза или отдельных его членов на стороне Австрии,чтобы затем, во время будущих мирных переговоров, получить за эти усилия свое вознаграждение в Северо-Германской низменности» (l. с., стр. 19).

Итак, facit [итог]: В предстоящем крестовом походе Бонапарта против Австрии Англия останется нейтральной, Россия будет действовать враждебно по отношению к Австрии, Пруссия будет сдерживать воинственно настроенных членов Союза, и Европа постарается локализовать войну. Луи Бонапарт будет вести теперь Итальянскую войну, как прежде войну с Россией, с верховного соизволения, в качестве, так сказать, тайного генерала европейской коалиции. К чему же тогда фогтовская брошюра? Раз Фогт знает, что Англия, Россия и Пруссия будут действовать против Австрии, то что же заставляет его писать в пользу Бонапарта? Но, по-видимому, — помимо старого французоедства вместе с «впавшим в детство отцом Арндтом и тенью ничтожного Яна во главе» (стр. 121 1. с.), — «немецкий парод» охватило своего рода национальное движение, которое нашло отклик в разных «палатах и газетах», «в то время как правительства только медленно и не без сопротивления присоединились к господствующему течению» (стр. 114 l. с.). По-видимому, «уверенность в грозящей опасности» исторгла у немецкого «народа» «клич к совместным мероприятиям» (l. с.). Французский «Moniteur» (см., между прочим, номер от 15 марта 1859 г) смотрел на это немецкое движение с «огорчением и изумлением».

«В палатах и печати некоторых государств Германского союза», — восклицает он, — «проповедуется нечто вроде крестового похода против Франции. Ее обвиняют в честолюбивых планах, от которых она отреклась, в подготовке к завоеваниям, в которых она не нуждается» и т. д.

В ответ на эти «клеветнические обвинения» «Moniteur» заявляет, что поведение «императора» в итальянском вопросе должно, «наоборот, внушить немецкому сознанию самую глубокую уверенность» в том, что обеспечение немецкого единства и национальных интересов немцев в известной мере заветная мысль Франции декабрьского переворота и т. д. Однако «Moniteur» сознается (см. 10 апреля 1859г), что кое-какие опасения немцев, по-видимому, могли быть «спровоцированы» некоторыми парижскими брошюрами, в которых Луи Бонапарт усиленно просит самого себя предоставить своему народу «долгожданный случай» «pour s'étendre majestueusement des Alpes au Rhin» («величественно раскинуться от Альп до Рейна»).

«Но», — говорит «Moniteur», — «Германия забывает, что Франция находится под эгидой законодательства, не разрешающего никакого предварительного контроля со стороны правительства».

Эти и подобные заявления «Moniteur», как было доложено графу Малмсбери (см. Синюю книгу об итальянских делах, январь — май 1859г), вызвали действие, как раз противоположное тому, которое имелось в виду. По то, чего не добился «Moniteur», добился, может быть, Карл Фогт. Его «Исследования» — не что иное, как переведенная на немецкий язык компиляция статей «Moniteur», брошюр, изданных Дантю, и бонапартистских карт будущего.

Политиканская болтовня Фогта насчет Англии представляет лишь тот интерес, что наглядно обнаруживает характер его «Исследований». В согласии со своими французскими первоисточниками он превращает английского адмирала сэра Чарлза Нейпира в «лорда» НейпираИсследования», стр. 4). Литературные зуавы декабрьского переворота знают из представлений театра Порт-Сен-Мартен, что каждый знатный англичанин по меньшей мере лорд.

«С Австрией», — рассказывает Фогт, — «Англия никогда не могла быть более или менее продолжительное время в ладу. Если минутная общность интересов на некоторое время их и связывала, то непосредственно за этим политическая необходимость всегда вновь их разделяла. С Пруссией же, наоборот, Англия постоянно вступала в очень тесную связь» и т. д. (стр. 2 l. с.).

И в самом деле! Совместная борьба Англии и Австрии против Людовика XIV продолжается, с незначительными перерывами, с 1689 до 1713г, то есть почти четверть столетия. В войне за Австрийское наследство Англия борется почти шесть лет вместе с Австрией против Пруссии и Франции. Лишь в Семилетней войне Англия вступает в союз с Пруссией против Австрии и Франции, но уже в 1762г лорд Бьют изменяет Фридриху Великому, предлагая то русскому посланнику Голицыну, то австрийскому министру Кауницу произвести «раздел Пруссии». В 1790г Англия заключает с Пруссией союз против России и Австрии, но он опять распадается в том же году. Во время антиякобинской войны Пруссия, несмотря на субсидии Питта, заключает Базельский договор и выходит из европейской коалиции. Наоборот, Австрия, подстрекаемая Англией, с небольшими перерывами продолжает борьбу с 1793 до 1809 года. Едва был устранен Наполеон, как Англия, еще во время Венского конгресса, заключает тотчас же с Австрией и Францией тайный договор (3 января 1815г) против России и Пруссии. В 1821г Меттерних и Каслри заключили в Ганновере новое соглашение против России. Поэтому, в то время как сами британцы — историки и парламентские ораторы — говорят об Австрии преимущественно как об «ancient ally» (старом союзнике), Фогт открывает в своем оригинале — вышедших у Дантю французских брошюрах, — что Австрия и Англия, если не считать «минутной общности», всегда расходились, Англия же и Пруссия, напротив, всегда объединялись, поэтому-то лорд Линдхёрст во время войны с Россией и воскликнул в палате лордов по адресу Пруссии: «Quern tu, Romane, caveto!»[95]. Протестантская Англия питает антипатию к католической Австрии, либеральная Англия — к консервативной Австрии, фритредерская Англия — к протекционистской Австрии, платежеспособная Англия — к обанкротившейся Австрии. Но патетический элемент всегда был чужд английской истории. Лорд Пальмерстон во время своего 30-летнего управления Англией при случае прикрывал, правда, свое вассальное положение по отношению к России проявлением антипатии по отношению к Австрии, Из «антипатии» к Австрии он в 1848г отказался, например, от предложенного Австрией и одобренного Пьемонтом и Францией посредничества Англии в итальянских делах на условиях, согласно которым Австрия отходила до линии Эча и Вероны, Лоамбардия, если бы она этого захотела, присоединилась бы к Пьемонту, Парма и Модена достались бы Ломбардии, а Венеция образовала бы, под управлением австрийского эрцгерцога, независимое итальянское государство и сама установила бы свою конституцию (см. Синюю книгу об итальянских делах, часть II, июль 1849, №№377, 478). Условия эти, во всяком случае, были благоприятнее условий Виллафранкского мира. После того как Радецкий наголову разбил итальянцев, Пальмерстон сам предложил отвергнутые им ранее условия. Когда же интересы России потребовали противоположного поведения во время венгерской войны за независимость, Пальмерстон, несмотря на свою «антипатию» к Австрии, отказал венграм в помощи, о которой они просили его, ссылаясь на договор 1711 года; он отказался даже от всякого протеста против русской интервенции, потому что

«политическая независимость и свобода Европы связаны с сохранением и целостностью Австрии как европейской великой державы». (Заседание палаты общин, 21 июля 1849г.)

Фогт далее рассказывает:

«Интересы Соединенного королевства... повсюду враждебно противостоят им» (интересам Австрия) (стр. 2 1. с.).

Это «повсюду» немедленно превращается в Средиземное море.

«Англия хочет во что бы то ни стало утвердить свое влияние в Средиземном море и в его прибрежных странах. Неаполь и Сицилия, Мальта и Ионические острова, Сирия и Египет — опорные пункты ее политики, направленной в сторону Ост-Индии; повсюду в этих пунктах Австрия чинит ей сильнейшие препятствия» (l. с.).

Чему только не верит этот Фогт из того, что он вычитал в своем оригинале — брошюрах, изданных у Дантю в Париже поборниками декабрьского переворота. Англичане до сих пор воображали, что они боролись за Мальту и Ионические острова то с русскими, то с французами, но никак не с австрийцами. Франция, а не Австрия, отправила в свое время экспедицию в Египет и в настоящее время укрепляется на Суэцком перешейке; Франция, а не Австрия, осуществила завоевания на северном берегу Африки и, в союзе с Испанией, пыталась отобрать у англичан Гибралтар; июльский договор 1840г, касавшийся Египта и Сирии, Англия заключила против Франции, но с Австрией; в «политике, направленной в сторону Ост-Индии» Англия натыкается повсюду на «сильнейшие препятствия» со стороны России, а не Австрии; в единственно серьезном спорном вопросе между Англией и Неаполем, в вопросе о сере в 1840г, монополия французской, а не австрийской компании на торговлю сицилийской серой послужила поводом для трений; наконец, по ту сторону Ла-Манша говорят при случае о превращении Средиземного моря в «lac français» [«французское озеро»], но никогда не говорят о превращении его в «lac autrichien» [«австрийское озеро»]. Но здесь нужно принять во внимание одно важное обстоятельство.

Дело в том, что в 1858г в Лондоне появилась карта Европы под названием «L'Europe en 1860» («Европа в 1860г»). Карта эта, изданная французским посольством и содержащая некоторые для 1858г пророческие указания — например, Ломбардия и Венеция присоединены к Пьемонту, а Марокко к Испании, — перекраивает политическую географию всей Европы, за единственным исключением Франции, видимо остающейся в своих старых границах. Территории, предназначавшиеся для нее, раздаются со скрытой иронией невероятным владельцам. Так, например, Египет достается Австрии, а в примечаниях на полях карты указывается: «François Joseph I, l'Empereur d'Autriche et d'Egypte» (Франц-Иосиф I, император австрийский и египетский).

У Фогта перед глазами в качестве декабрьского компаса лежала карта «Европа в 1860г». Отсюда его конфликт между Англией и Австрией из-за Египта и Сирии. Фогт пророчествует, что этот конфликт «закончился бы уничтожением одной из враждующих держав», если бы, как он еще вовремя спохватывается, «если бы Австрия обладала военным флотом» (стр. 2 l. с.). Но кульминационного пункта своей своеобразной исторической учености «Исследования» достигают в следующем месте:

«Когда Наполеон I в свое время пытался вызвать банкротство английского банка [die englische Bank], последний в течение одного дня вышел из затруднения тем, что стал отсчитывать деньги, а не взвешивать их, как до того было принято; австрийская государственная касса 365 дней в году находится в подобном, даже еще в гораздо худшем, положении» (l. с., стр. 43).

Как известно, Английский банк [die Bank von England] (die englische Bank — это тоже фогтовский фантом) приостановил размен банкнот на золото с февраля 1797 до 1821 года; за все эти 24 года английские банкноты вообще не подлежали размену на металлические деньги, будь то на вес или на счет. Когда была произведена приостановка размена на золото, во Франции никакого Наполеона I еще не было (хотя генерал Бонапарт проводил тогда свою первую итальянскую кампанию); а когда на Треднидл-стрит возобновился размен банкнот, то Наполеона уже не было в Европе. Такого рода «Исследования» побивают даже ла героньеровское завоевание Тироля «императором» Австрии.


Г-жа Крюденер, мать Священного союза, проводила различие между добрым началом, «белым ангелом Севера» (Александром I) и злым началом, «черным ангелом Юга» (Наполеоном I). Фогт, нареченный отец нового Священного союза, превращает обоих — царя и цезаря — Александра II и Наполеона III — в «белых ангелов». Оба — предопределенные судьбой освободители Европы.

Пьемонт, говорит Фогт, «заслужил даже уважение России» (стр. 71 l. с.).

Заслужил даже уважение России. Что же больше можно сказать о государстве? Особенно после того, как Пьемонт уступил России военную гавань Виллафранка, а тот же Фогт сделал следующее предостережение по поводу покупки Пруссией залива Яде:

«военная гавань в чужой стране, без органической связи с владеющим ею государством, это настолько смешная нелепость, что существование такой гавани приобретает смысл лишь в том случае, если в ней видят, в известной мере, точку прицела для дальнейших устремлений, поднятый флажок, по которому визируется линия наводки» («Исследования», стр. 15).

Как известно, уже Екатерина II старалась приобрести для России военные гавани в Средиземном море.

Нежная предупредительность к «белому ангелу» Севера приводит Фогта к чрезмерно грубому нарушению «природной скромности», поскольку она еще имеется в его первоисточниках, изданных Дантю. В брошюре «Сущность вопроса, Франция — Италия — Австрия», Париж, 1859 (у Дантю) он прочел на стр. 20:

«Впрочем, на каком основании австрийское правительство станет ссылаться на ненарушимость договоров 1815г, когда оно само нарушило их захватом Кракова, независимость которого была гарантирована этими договорами?»[96]

Фогт переводит свой французский оригинал на немецкий язык следующим образом:

«Странно слышать подобные речи из уст единственного правительства, которое до сих пор нагло нарушало договоры; в мирное время, без всякого повода, оно протянуло свои кощунственные руки к гарантированной договорами Краковской республике и без долгих проволочек включило ее в состав империи» (стр. 58 l. с.).

Разумеется, Николай уничтожил конституцию и независимость Царства Польского, гарантированные договорами 1815г, из «уважения» к договорам 1815 года. Не меньшее уважение Россия проявила и к неприкосновенности Кракова, заняв в 1831г этот вольный город своими войсками. В 1836г Краков был снова занят русскими, австрийцами и пруссаками; с ним обошлись как с завоеванной страной, и еще в 1840г он, ссылаясь на договоры 1815г, тщетно апеллировал к Англии и Франции. Наконец, 22 февраля 1846г русские, австрийцы и пруссаки снова заняли Краков, чтобы присоединить его к Австрии. Нарушение договоров было совершено тремя северными державами, и австрийский захват 1846г был только заключительным словом русского вторжения 1831 года. Из деликатности к «белому ангелу Севера» Фогт забывает о захвате Польши и извращает историю захвата Кракова[97].

То обстоятельство, что Россия «неизменно враждебна Австрии и симпатизирует Франции», не оставляет у Фогта никаких сомнений насчет народно-освободительных тенденций Луи Бонапарта, подобно тому, как то обстоятельство, что «его» (Луи Бонапарта) «политика в настоящее время теснейшим образом связана с политикой России» (стр. 30), не оставляет у него никаких сомнений насчет народно-освободительных тенденций Александра II.

Поэтому на святую Русь на Востоке следует смотреть как на такого же «друга освободительных стремлений» и «народного и национального развития», как на Францию декабрьского переворота на Западе. Этот лозунг был дан всем агентам переворота 2 декабря.

«Россия», — прочел Фогт в изданной у Дантю брошюре «Обязательность договоров, державы, их подписавшие, и император Наполеон III», Париж, 1859, — «Россия принадлежит к семье славян, к избранной расе... Удивлялись рыцарскому согласию, внезапно возникшему между Францией и Россией. Нет ничего естественнее: единство принципов, согласованность цели, подчинение закону священного союзаправительств и народов не для того, чтобы действовать обманом и принуждением, а для того, чтобы направлять движение наций по божественному пути и поддерживать это движение. Эта полнейшая сердечность» (между Луи-Филиппом и Англией была только entente cordiale [сердечным согласием], но между Луи Бонапартом и Россией царит la cordialité la plus parfaite [полнейшая сердечность]) «привела к самым благотворным результатам: железные дороги, освобождение крепостных, стоянки торговых судов в Средиземном море и т. д.»[98].

Фогт подхватывает «освобождение крепостных» и намекает, что

«данный теперь толчок... должен превратить Россию скорее в друга, чем во врага освободительных стремлений» (l. с., стр. 10).

У него, как и у его источника, изданного Дантю, толчок для так называемого освобождения крепостных в России исходит от Луи Бонапарта, с этой целью он превращает послужившую таким толчком англо-турецко-франко-русскую войну во «французскую войну» (стр. 9 l. с.).

Как известно, призыв к освобождению крепостных впервые громко и настойчиво прозвучал при Александре I. Царь Николай всю свою жизнь занимался вопросом об освобождении крепостных; с этой целью он в 1838г создал особое министерство государственных имуществ, в 1843г предписал ему предпринять подготовительные шаги, а в 1847г издал даже благоприятные для крестьян законы по поводу продажи дворянских земельных владений, и только в 1848г страх перед революцией заставил его снова отменить их. Поэтому, если вопрос об освобождении крепостных при «благожелательном царе», как Фогт любезно называет Александра II, очень сильно продвинулся вперед, то произошло это очевидно в силу развития экономических отношений, над которыми даже царь не властен. Кроме того, освобождение крепостных в духе русского правительства в сотни раз увеличило бы агрессивность России. Такое освобождение просто имеет целью довести самодержавие до предела путем уничтожения преград, которые стояли до сих пор перед большим самодержцем в лице многочисленных, опиравшихся на крепостничество малых самодержцев из русского дворянства и в лице самоуправляющихся крестьянских общин, материальная основа которых, общинная собственность, должна быть уничтожена так называемым освобождением.

Но русские крепостные, оказывается, понимают освобождение иначе, чем правительство, а русское дворянство понимает его опять-таки по-иному. В силу этого «благожелательный царь» обнаружил, что подлинное освобождение крепостных несовместимо с его самодержавием, подобно тому как благожелательный папа Пий IX открыл в свое время, что освобождение Италии несовместимо с условиями существования папства. Поэтому «благожелательный царь» видит в завоевательной войне и в проведении традиционной внешней политики России, которая, по замечанию русского историка Карамзина, «неизменна», единственное средство отсрочить наступление революции внутри страны. Князь Долгоруков в своей книге «Правда о России», 1860г подвергнул уничтожающей критике и опроверг лживые россказни о наступившем при Александре II тысячелетнем царстве, усердно распространявшиеся с 1856г по всей Европе наемными русскими писаками, громко провозглашенные в 1859г рыцарями декабря и раболепно повторенные Фогтом в его «Исследованиях».

Еще до начала Итальянской войны союз, заключенный — согласно Фогту, специально в целях освобождения национальностей — между «белым царем» и «героем декабря», прошел испытание в Дунайских княжествах, где единство и независимость румынской национальности были закреплены избранием полковника Кузы в господари Молдавии и Валахии.

«Австрия протестует руками и ногами, Франция и Россия выражают одобрение» (стр. 65 l. с.)

В докладной записке (перепечатана в «Preuβisches Wochenblatt», 1855г), составленной в 1837г русским кабинетом для тогдашнего царя, читаем:

«Россия не любит сразу присоединять к себе государства с чужеродными элементами... Во всяком случае, представляется более удобным государства, которые решено приобрести, оставлять на некоторое время под управлением особых, но полностью зависимых правителей, как мы это сделали в Молдавии и Валахии и т. д.».

Прежде чем Россия присоединила Крым, она провозгласила его независимость.

В русском манифесте от 11 декабря 1814г мы читаем, между прочим, следующее:

«Император Александр, ваш защитник, обращается к вам, поляки. Вооружитесь сами для защиты своего отечества и для сохранения своей политической независимости».

А Дунайские княжества! Со времени вступления Петра Великого в Дунайские княжества Россия заботилась о их «независимости». На конгрессе в Немирове (1737) императрица Анна потребовала от султана независимости Дунайских княжеств под русским протекторатом. Екатерина II на Фокшанском конгрессе (1772) настаивала на независимости княжеств под европейским протекторатом. Эти домогательства продолжались и при Александре I, который реализовал их, превратив Бессарабию в русскую провинцию (Бухарестский мир 1812г). Николай даже осчастливил румын через Киселева действующим еще поныне «Органическим регламентом», установившим отвратительнейшее крепостничество при ликовании всей Европы по поводу этого code {кодекса} свободы. Александр II только на шаг продвинул полуторавековую политику своих предшественников квази-объединением Дунайских княжеств под управлением Кузы. Фогт же делает открытие, что, благодаря этому объединению под главенством русского вассала, «княжества станут оплотом против продвижения России на юг» (стр. 64 l. с.).

Так как Россия приветствовала избрание Кузы (стр. 65 l. с.), то ясно, как день, что благожелательный царь не пожалел сил, чтобы закрыть себе «путь на юг», хотя «Константинополь остается всегдашней целью русской политики» (l. с., стр. 9).

Мысль выставить Россию защитницей либерализма и национальных стремлений не нова. Целая толпа французских и немецких просветителей прославляла Екатерину II как знаменосца прогресса. «Благородный» Александр I (Le grec du Bas Empire[99], как неблагородно назвал его Наполеон) разыгрывал в свое время роль героя либерализма во всей Европе. Разве он не осчастливил Финляндию благами русской цивилизации? Разве он не наделил, в своем великодушии, Францию, наряду с конституцией также и русским премьер-министром, герцогом Ришельё? Разве не был он тайным вождем «Гетерии», хотя одновременно с этим на Веронском конгрессе, через продажного Шатобриана, побуждал Людовика XVIII выступить в поход против испанских мятежников? Разве он не втравливал Фердинанда VII, через его духовника, в экспедицию против восставших испано-американских колоний, пообещав в то же время президенту Северо-Американских Соединенных Штатов свою поддержку против всякой интервенции европейских держав на американском материке? Разве он не послал в Валахию Ипсиланти в качестве «вождя священной дружины эллинов» и с помощью того же Ипсиланти не предал эту дружину и не убил коварно Владимиреску, вождя валашских повстанцев? Николая также прославляли до 1830г на всех языках, в стихах и прозе, как героя-освободителя национальностей. Когда он в 1828—1829гг предпринял войну против Махмуда II для освобождения греков — как раз после того, как Махмуд отказался пропустить русскую армию для подавления греческого восстания, — Пальмерстон заявил в английском парламенте, что враги России-освободительницы — неизбежные «друзья» величайших в мире чудовищ, дон Мигела, Австрии и султана. Разве Николай, в своей отеческой заботе о греках, не дал им в президенты русского генерала, графа Каподистрию? Но греки не были французами и убили благородного Каподистрию, Хотя Николай, со времени взрыва июльской революции 1830г, играл главным образом роль покровителя легитимистов, он ни на минуту не переставал оказывать содействие «освобождению национальностей». Достаточно нескольких примеров. Революцией в Греции — с целью провозглашения конституции, — вспыхнувшей в сентябре 1843г, руководил Катакази, русский посланник в Афинах, прежде главный ответственный инспектор над адмиралом Гейденом во время наваринской катастрофы. Центром болгарского возмущения в 1842г было русское консульство в Бухаресте. Там русский генерал Дюгамель принял весной 1842 г. болгарскую депутацию, которой изложил план всеобщего восстания. Сербия должна была служить резервом восстания, а русский генерал Киселев стать господарем Валахии. Во время сербского восстания (1843) Россия через посольство в Константинополе побуждала Турцию к насильственным мерам против сербов, чтобы потом под этим предлогом апеллировать к симпатиям и фанатизму Европы против турок. Из освободительных планов царя Николая отнюдь не была исключена также и Италия. «Jeune Italie», бывшая некоторое время парижским органом мадзинистов, рассказывает в одном из ноябрьских номеров 1842 года:

«Недавние беспорядки в Романье и движение в Греции были в большей или меньшей степени связаны между собой... Итальянское движение потерпело неудачу, потому что подлинно демократическая партия отказалась примкнуть к нему. Республиканцы не хотели поддерживать движение, созданное Россией. Все было подготовлено для всеобщего восстания в Италии. Движение должно было начаться в Неаполе, где ожидали, что часть армии встанет во главе его или же непосредственно присоединится к патриотам. Вслед за начавшейся в Неаполе революцией должны были подняться Ломбардия, Пьемонт и Романья: должна была быть основана итальянская империя во главе с герцогом Лёйхтенбергским, сыном Евгения Богарне и зятем царя. «Молодая Италия» расстроила этот план».

«Times» от 20 ноября 1843г замечает по поводу этого сообщения «Jeune Italie»:

«Если бы эта великая цель — основание итальянской империи с русским принцем во главе — могла быть осуществлена, тем лучше; но любой взрыв в Италии мог бы дать другие, более непосредственные, хотя и не столь крупные, выгоды: вызвать тревогу у Австрии и отвлечь ее внимание от грозных (fearful) планов России на Дунае».

После безуспешного обращения в 1843г к «Молодой Италии» Николай в марте 1844г послал г-на Бутенева в Рим. Бутенев сообщил папе[100] от имени царя план, согласно которому русская Польша отходила к Австрии в обмен на Ломбардию, которая должна была образовать североитальянское королевство с герцогом Лёйхтенбергским во главе. Газета «Tablet», бывшая тогда английским органом римской курии, писала в апреле 1844г по поводу этого предложения:

«Приманка для римского двора в этом прекрасном плане заключалась в том, что Польша попадала в католические руки, в то время как Ломбардия по-прежнему оставалась под управлением католической династии. Но ветераны римской дипломатии понимали, что в то время, как Австрия с трудом может сохранять свои собственные владения и, повсей вероятности, рано или поздно должна будет вновь потерять свои славянские провинции, передача Польши Австрии — если бы даже это предлагалось серьезно — была бы только ссудой, подлежавшей последующему возврату, между тем как Северная Италия с герцогом Лёйхтенбергским действительно подпала бы под протекторат России, а вскоре неизбежно и под русское владычество. И горячо рекомендованный план был пока отложен».

Так писала газета «Tablet» в 1844 году.

Единственный момент, оправдывавший государственное существование Австрии с середины XVIII столетия, ее противодействие успехам России в восточной Европе — противодействие беспомощное, непоследовательное, трусливое, но упорное — дает повод Фогту сделать открытие, что «Австрия — очаг всяких раздоров на Востоке» (l. с., стр. 56). С «какой-то детской наивностью», которая так мило идет к его жирной наружности, он объясняет союз России с Францией против Австрии — помимо освободительных тенденций «благожелательного царя» — неблагодарностью, которой Австрия отплатила за услуги Николая, оказанные во время венгерской революции.

«А во время Крымской войны Австрия дошла до последней границы вооруженного, враждебного нейтралитета. Само собой разумеется, что это поведение, к тому же отмеченное печатью фальши и коварства, должно было страшно озлобить русское правительство против Австрии и толкнуть его тем самым в сторону Франции» (l. с., стр. 10, 11).

Россия, по Фогту, ведет сентиментальную политику. Та благодарность, которую Австрия проявила по отношению к царю в ущерб Германии во время Варшавского конгресса 1850г и совершая поход в Шлезвиг-Гольштейн, все еще не удовлетворяет благодарного Фогта.

Русский дипломат Поццо-ди-Борго в своей знаменитой депеше, помеченной: Париж, октябрь 1825г, перечислив интриги Австрии против русских планов интервенции на Востоке, говорит:

«Поэтому наша политика требует, чтобы мы по отношению к этому государству» (Австрии) «занимали угрожающую позицию; наши приготовления должны убедить его в том, что, если оно предпримет что-либо против нас, над его головой разразится такая страшная буря, какой оно еще никогда не переживало».

Пригрозив Австрии войной извне и революцией изнутри и предложив в качестве возможного мирного исхода захват Австрией турецких «провинций, на которые она претендует», а Пруссию изобразив просто в виде подчиненного союзника России, Поццо продолжает:

«Если бы венский кабинет признал наши благие цели и намерения, то давно был бы выполнен план императорского кабинета, — план, имеющий в виду не только овладение Дунайскими княжествами и Константинополем, но и изгнание турок из Европы».

Как известно, в 1830г между Николаем и Карлом Х был заключен тайный договор на следующих условиях: Франция разрешает России завладеть Константинополем и в качестве компенсации получает Рейнские провинции и Бельгию; Пруссия компенсируется Ганновером и Саксонией; Австрия получает часть турецких провинций на Дунае. При Луи-Филиппе тот же план, по инициативе России, был снова предложен Моле петербургскому кабинету. Вскоре после этого Бруннов отправился с этим документом в Лондон, где он был показан английскому правительству как доказательство предательства Франции и использован для образования антифранцузской коалиции 1840 года.

Посмотрим теперь, как должна была Россия в согласии с Францией использовать Итальянскую войну, по мысли Фогта, инспирированного своими парижскими первоисточниками. «Национальный» состав России, в частности «польская национальность», казалось, должны были бы представить некоторые затруднения для человека, «путеводной звездой» которого служит «принцип национальности»; однако:

«принцип национальности мы оцениваем высоко, но еще выше для нас принцип свободного самоопределения» (стр. 121 l. с.).

Захватив по договорам 1815г значительно большую часть собственно Польши, Россия настолько продвинулась на запад, вклинившись не только между Австрией и Пруссией, но и между Восточной Пруссией и Силезией, что уже тогда прусские офицеры (например, Гнейзенау) обращали внимание на недопустимость подобных пограничных отношений с чрезвычайно могущественным соседом. Но только тогда, когда усмирение поляков в 1831г отдало эту область всецело на гнев и милость русских, обнаружилось истинное значение этого клина. Необходимость держать в покорности Польшу служила только предлогом для возведения мощных укреплений у Варшавы, Модлина, Ивангорода. Действительной их целью было полное стратегическое господство над районом Вислы, создание базы для наступления на север, юг и запад. Даже Гакстгаузен, при всех своих горячих симпатиях к православному царю и всему русскому, увидел в этом вполне реальную опасность и угрозу для Германии. Укрепленная позиция русских на Висле представляет большую угрозу для Германии, чем все французские крепости, вместе взятые, особенно с того момента, когда прекратится национальное сопротивление Польши, и Россия сможет распоряжаться военной силой Польши как своей собственной агрессивной силой. Фогт поэтому успокаивает Германию тем, что Польша — стала русской по свободному самоопределению.

«Несомненно», — говорит он, — «несомненно, что в результате напряженных усилий русской народной партии пропасть, зиявшая между Польшей и Россией, стала значительно меньше, и, может быть, достаточно лишь небольшого толчка, чтобы совсем засыпать ее» (1. с., стр. 12).

Этот небольшой толчок должна была дать Итальянская война. (Александр II убедился, однако, во время этой войны, что Польша еще не стоит на высоте, уготованной ей Фогтом.) Растворившаяся в России на основе «свободного самоопределения» Польша в качестве центрального тела притянет по закону тяготения томящиеся под чужеземным господством отторгнутые части бывшего польского государства. Чтобы этот процесс притяжения совершался легче, Фогт советует Пруссии воспользоваться удобным моментом и избавиться от «славянского придатка» (стр. 17 l. с.), то есть от Познани (стр. 97 l. с.) и, вероятно, также и от Западной Пруссии, так как только Восточную Пруссию считают «чисто немецкой землей». Отторгнутые от Пруссии части, разумеется, сейчас же сольются с поглощенным Россией центральным телом, а «чисто немецкая земля» — Восточная Пруссия — превратится в enclave [владение, вкрапленное в чужую территорию] России. С другой стороны, что касается Галиции, которая на карте «Европа в 1860г» также включена в Россию, то ведь отторжение ее от Австрии непосредственно входило в цель войны, преследовавшей освобождение Германии от негерманских владений Австрии, Фогт вспоминает, что

«до 1848г в Галиции чаще встречался портрет русского царя, чем австрийского императора» (стр. 12 l. с.) и что «при необыкновенном искусстве России в осуществлении такого рода интриг у Австрии могут быть серьезные основания для тревоги» (l. с.).

Но само собой разумеется, что в целях избавления от «внутреннего врага» Германия должна спокойно позволить русским «продвинуть к границе войска» (стр. 13), которые поддержали бы такие интриги. В то время как Пруссия сама откажется от своих польских провинций, Россия, воспользовавшись Итальянской войной, должна отторгнуть от Австрии Галицию, подобно тому как уже в 1809г Александр I получил часть ее в качестве платы за свою лишь театральную поддержку Наполеона I. Известно, что Россия частично от Наполеона I, частично от Венского конгресса с успехом добилась части польских земель, первоначально доставшихся Пруссии и Австрии, В 1859 г. наступил, по мнению Фогта, момент объединить всю Польшу с Россией. Вместо освобождения польской национальности от русских, австрийцев и пруссаков Фогт требует растворения в России и уничтожения всего прежнего польского государства. Finis Poloniae! [Конец Польше!] Эта «русская» идея о «восстановлении Польши», сразу же после смерти царя Николая I распространившаяся по всей Европе, была разоблачена уже в марте 1855г Давидом Уркартом в памфлете «The new hope of Poland» («Новая надежда Польши»).

Но Фогт еще недостаточно постарался для России.

«Необычайная предупредительность», — рассказывает этот любезный собеседник, — «чуть ли не братское обхождение русских с венгерскими революционерами слишком резко выделялось на фоне поведения австрийцев, чтобы не оказать своего действия. Разгромив партию» (nota bene: Россия, по Фогту, разгромила не Венгрию, а партию), «но обращаясь с ней мягко и вежливо, Россия создала почву для мнения, которое можно примерно выразить так: из двух зол приходится выбирать меньшее, и в данном случае Россия — не большее зло» (стр. 12, 13 l. с.).

С какой «необычайной предупредительностью, мягкостью и вежливостью», даже «братским» участием плон-плоновский Фальстаф изображает поведение русских в Венгрии, становясь «каналом» иллюзии, о которую разбилась венгерская революция 1849 года. Это партия Гёргея распространяла тогда веру в русского князя как в будущего короля Венгрии и этой верой сломила силу сопротивления венгерской революции[101].

Не имея особой опоры ни в одной расе, Габсбурги до 1848г, естественно, основывали свое господство над Венгрией на господствующей национальности — на мадьярах. Между прочим, Меттерних был вообще величайшим хранителем национальностей. Он понуждал одну национальность действовать во зло другой, но он нуждался в них, чтобы понуждать их к этому. Он их поэтому сохранял. Сравним Познань и Галицию. После революции 1848—1849гг Габсбургская династия, разбившая мадьяр и немцев при помощи славян, пыталась, подражая Иосифу II, насильственно установить господство немецкого элемента в Венгрии. Из страха перед Россией Габсбурги н« осмеливались броситься в объятия своим спасителям славянам. Их общегосударственная реакция была направлена в Венгрии гораздо больше против их спасителей, славян, чем против их побежденных врагов, мадьяр. Поэтому в борьбе со своими собственными спасителями австрийская реакция, как это показал Семере в своей брошюре «Венгрия в 1848—1860 годах», Лондон, 1860, гнала славян обратно под мадьярское знамя. Австрийское господство над Венгрией сопровождалось поэтому господством мадьяр в Венгрии как до, так и после 1848 года. Совсем другое дело Россия, независимо от того, господствует ли она в Венгрии прямо или косвенно. Если подсчитать все родственные ей по происхождению и по религии элементы, то окажется, что Россия имеет за собой немадьярское большинство населения. Мадьяры уступают численно родственным России по происхождению славянам и родственным ей по религии валахам. Поэтому русское господство в Венгрии равносильно гибели венгерской национальности, то есть гибели исторически связанной с господством мадьяр Венгрии[102].

Фогт предоставляет полякам в порядке «свободного самоопределения» раствориться в России, а венграм, в порядке подчинения русскому господству, погибнуть в славянстве[103].

Но Фогт все еще недостаточно постарался для России.

Среди «ненемецких провинций» Австрии, за которые Германскому союзу не следовало «обнажать меча» против Франции и России, «стоящей всецело на стороне Франции», находились не только Галиция, Венгрия, Италия, но и Богемия с Моравией.

«Россия», — говорит Фогт, — «представляет собой то крепкое ядро, вокруг которого все более и более стремятся группироваться славянские народности» (l. с., стр. 9 — 10).

Население Богемии и Моравии принадлежит к «славянским народностям». Подобно тому как Московия превратилась в Россию, так Россия должна превратиться в Панславянию, «Имея чехов под боком, мы не устоим ни перед каким врагом» (стр. 134 l. с.). Мы, то есть Германия, должны стараться избавиться от чехов, то есть от Богемии и Моравии. «Никакой гарантии для ненемецких владений государей» (стр. 133 l. с.). «Никаких ненемецких провинций больше в Союзе» (l. с.), а только немецкие провинции во Франции! Поэтому нужно «предоставить свободу действий» не только «теперешней Французской империи, пока она не посягает на немецкую территорию Союза» (стр. 9, Предисловие), нужно «предоставить свободу действий» и России, пока она посягает только на «ненемецкие провинции в Союзе». Россия будет содействовать развитию «единства» и «национальной целостности» Германии, посылая войска в «славянские придатки» Австрии, составляющие объект «интриг» России. В то время как Австрия будет занята в Италии Луи Бонапартом, а Пруссия удержит в ножнах союзный немецкий меч, «благожелательный царь» будет «тайно поддерживать деньгами, оружием и снаряжением революции в Моравии и Богемии» (l. с., стр. 13).

А «имея чехов под боком, мы не устоим ни перед каким врагом»!

Как великодушно со стороны «благожелательного царя», что он освобождает нас от Богемии и Моравии с их чехами, которые, естественно, как «славянские народности, должны группироваться вокруг России».

Но посмотрим, как наш имперский Фогт, включая Богемию и Моравию в Россию, защищает немецкую восточную границу. Богемия становится русской! Но Богемия лежит посреди Германии, отделенная от русской Польши Силезией, а от русифицированной Фогтом Галиции и Венгрии — русифицированной Фогтом Моравией. Таким образом, Россия получает часть территории Германского союза длиной в 50, а шириной в 25—35 немецких миль. Она отодвигает свою западную границу на целых 65 немецких миль к западу. Но так как от Эгера до Лаутербурга в Эльзасе по прямой линии только 45 немецких миль, то французским клином, с одной стороны, а еще более русским клином, с другой стороны, Северная Германия была бы совершенно отрезана от Южной, и раздел Германии был бы налицо. Прямая дорога из Вены в Берлин — и даже из Мюнхена в Берлин — проходила бы через Россию. Дрезден, Нюрнберг, Регенсбург, Линц были бы нашими пограничными с Россией городами; наше положение на юге по отношению к славянам было бы по меньшей мере таким, как до Карла Великого (в то время как на западе Фогт не позволяет нам вернуться к Людовику XV), и мы могли бы вычеркнуть тысячу лет из нашей истории.

Для той цели, которой послужила Польша, еще лучше может послужить Богемия. Достаточно превратить Прагу в укрепленный лагерь и возвести вспомогательные крепости у впадения Молдовы и Эгера в Эльбу, — и русская армия в Богемии сможет спокойно ожидать движущиеся с самого начала порознь немецкие армии из Баварии, Австрии, Бранденбурга с тем, чтобы более сильные из них встретить крепостями, а более слабые разбить поодиночке.

Посмотрим на языковую карту Центральной Европы — возьмем, например, славянский авторитетный источник slovanský zemêvid Шафарика. Здесь граница славянских языков тянется от Померанского побережья у Штольпа через Ястров к югу от Ходцизена на Нетце и затем идет к западу до Мезерица. Но отсюда она круто поворачивает к юго-востоку. Здесь массивный немецкий силезский клин врезается глубоко между Польшей и Богемией. В Моравии и Богемии славянский язык снова продвигается далеко на запад; правда, в него врезается со всех сторон немецкий элемент, и здесь вкраплены немецкие города и островки немецкого языка, да и на севере вся Нижняя Висла и лучшая часть Восточной и Западной Пруссии — немецкие, и они выдвигаются вперед неблагоприятно для Польши. Между самым западным пунктом польского языка и самым северным пунктом чешского языка посреди немецкой языковой области расположен вендско-лужицкий языковый остров, который, однако, при этом почти отрезает Силезию.

Для русского панслависта Фогта, имеющего в своем распоряжении Богемию, не может быть сомнения, где проходит естественная граница славянского государства. От Мезерица она идет прямо на Либерозе и Люббен, затем к югу от пересечения Эльбой богемских пограничных гор и следует далее к западной и южной границе Богемии и Моравии. Все, что расположено к востоку от этой линии, является славянским; несколько немецких и иных непрошенных земель, вкрапленных в славянскую область, не могут долее препятствовать развитию великого славянского целого; к тому же они не имеют права быть там, где они находятся. Раз уж принято такое «панславистское положение вещей», то само собой разумеется, что и на юге становится необходимым аналогичное исправление границ. Здесь также незваный немецкий клин вбит между северными и южными славянами и занял дунайскую долину и Штирийские Альпы. Фогт не может допустить этого клина и вполне последовательно присоединяет к России Австрию, Зальцбург, Штирию и немецкие части Каринтии. То, что при такой реорганизации славяно-русской империи на испытаннейших началах «принципа национальностей» России перепадает еще некоторое количество мадьяр и румын вместе с различными турками (ведь «благожелательный царь», покоряя Черкесию и истребляя крымских татар, также работает во славу «принципа национальностей») в наказание за то, что они вклинились между северными и южными славянами, Фогт разъяснил уже в пику Австрии.

Мы, немцы, при этой операции ничего не теряем, кроме Восточной и Западной Пруссии, Силезии, части Бранденбурга и Саксонии, всей Богемии, Моравии и остальной Австрии, исключая Тироль (часть которого, по «принципу национальностей», достается Италии), — ничего, кроме всего этого и нашего национального существования в придачу!

Но остановимся пока лишь на том, что будет, если Галиция, Богемия и Моравия станут русскими!

При таком положении вещей немецкая Австрия, Юго-Западная Германия и Северная Германия никогда не могли бы действовать совместно, разве только — и это было бы неизбежно — под русской гегемонией.

Фогт заставляет нас, немцев, петь то, что распевали в 1815г его парижане:

«Vive Alexandre,
Vive le roi des rois,
Sans rien prétendre,
Il nous donne des lois»[104]

Итак, фогтовский «принцип национальностей», который он в 1859г хотел осуществить путем союза между «белым ангелом Севера» и «белым ангелом Юга», должен был, по его собственному мнению, выразиться прежде всего в растворении польской национальности, гибели мадьярской и исчезновении немецкой — в недрах русского государства.

Я на этот раз не упоминал его первоисточников, брошюр, изданных Дантю, я приберегал одну великолепную убедительную цитату, показывающую, как во всем, на что он здесь наполовину намекает и что наполовину выбалтывает, выполняется лозунг, данный из Тюильри. В номере «Pensiero ed Azione» от 2—16 мая 1859г, в котором Мадзини предсказывает происшедшие потом события, он замечает, в частности, что первый пункт заключенного между Александром II и Луи Бонапартом союза гласил: «abbandono assoluto della Polonia» (полный отказ от поддержки Польши Францией, что Фогт переводит словами: «окончательное заполнение пропасти, зияющей между Польшей и Россией»).

«Che la guerra si prolunghi e assuma... proporzioni europee, l'insurrezione delle provincie oggi turche preparata di lunga mano e quelle del-l'Ungheria, daranno campo all'Allianza di rivelarsi... Principi russi governerebbo le provincie che surgerebbo sulle rovine dell' Impero Turco e del-l’Austria... Constantino di Russia è già proposto ai malcontenti ungheresi». (См. «Pensiero ed Azione» от 2—16 мая 1859г) («Если война продлится и примет европейские масштабы, восстание в теперешних турецких провинциях, подготовленное задолго до того, и восстание в Венгрии дадут союзу возможность принять ощутимые формы... Русские князья будут управлять государствами, созданными на обломках Турецкой империи и Австрии... Русского великого князя Константина уже прочат недовольным венграм».)


Однако, русофильство Фогта носит подчиненный характер. В этом пункте он лишь следует данному из Тюильри лозунгу, старается только подготовить Германию к махинациям, о которых столковались между собой Луи Бонапарт и Александр II на случай известного оборота войны с Австрией; на деле он только рабски повторяет панславистские фразы своего парижского первоисточника. Собственно его дело — петь «Песнь о Людовике».

«Einan kùning wèiz ih, hêizit hêr Hlùdowîg
ther gêrno Gôde» (то есть национальностям) «dionôt»
[105]

Мы слышали раньше, как Фогт восхвалял Сардинию за то, что она «заслужила даже уважение России». Теперь такая параллель:

«Об Австрии», — говорит он, — «в заявлениях» (Пруссии) «нет речи... Такой же характер имели бы заявления в случае перспективы войны между Северной Америкой и Кохинхиной. Зато особо подчеркивается немецкое призвание Пруссии, ее немецкие обязанности, старая Пруссия. Поэтому Франция» (а по данному им на стр. 27 разъяснению о Франции: «Франция сводится теперь лишь к особе своего властелина») «расточает похвалы через «Moniteur» и другие органы печати. — Австрия неистовствует» («Исследования», стр. 18).

То, что Пруссия правильно понимает свое «немецкое призвание», следует из похвал, расточаемых по ее адресу Луи Бонапартом через «Moniteur» и остальную печать декабрьского переворота. Какая спокойная наглость! Вспомним, как у Фогта из деликатности к «белому ангелу Севера» одна Австрия нарушает договоры 1815г и одна захватывает Краков. Такую же дружескую услугу он оказывает теперь «белому ангелу Юга».

«Это церковное государство, в отношении республики которого» (республика церковного государства!) «Кавеньяк, представитель доктринерской республиканской партии и военное подобие Гагерна» (тоже параллель!), «совершил гнусное народоубийство» (совершить народоубийство в отношении республики государства!), «которое, однако, не помогло ему занять пост президента» (l. с., стр. 69).

Итак, Кавеньяк, а не Луи Бонапарт, совершил «гнусное народоубийство» в отношении Римской республики! Кавеньяк действительно послал в ноябре 1848г военную эскадру в Чивита-Веккиу для личной охраны папы. Но лишь в следующем году, лишь через несколько месяцев после того, как Кавеньяк провалился на выборах в президенты, лишь 9 февраля 1849г была отменена светская власть папы и была провозглашена республика в Риме, и, следовательно, Кавеньяк не мог уничтожить республику, не существовавшую в его правление. Луи Бонапарт послал 22 апреля 1849г генерала Удино с 14000 человек в Чивита-Веккиу, выманив у Национального собрания необходимые для экспедиции против Рима деньги после неоднократных торжественных заверений, что он имеет в виду лишь помешать задуманному Австрией вторжению в Римское государство. Как известно, началом парижской катастрофы 13 июня 1849г послужило решение Ледрю-Роллена и Горы отомстить за «гнусное народоубийство в отношении Римской республики», явившееся в то же время «гнусным нарушением французской конституции» и «гнусным нарушением постановления Национального собрания», отомстить виновнику всех этих гнусных деяний, Луи Бонапарту, путем привлечения его к судебной ответственности. Мы видим, как «гнусно», как нагло фальсифицирует историю презренный сикофант государственного переворота Карл Фогт, чтобы поставить вне всяких подозрений призвание г-на «Людовика» быть освободителем национальностей вообще и Италии в частности.

Фогт вспоминает, как «Neue Rheinische Zeitung» писала, что во Франции класс мелких крестьян вместе с классом люмпен-пролетариата образует единственную основу Bas Empire. Он это преподносит в следующем виде:

«У теперешней империи нет сторонников среди образованных, нет сторонников среди французской буржуазии — за ней стоят только две массы: армия и сельский пролетариат, не умеющий ни читать, ни писать. Но они составляют 9/10 населения, представляя собой мощно организованное орудие, которым можно сокрушить сопротивление, и толпу илотов ипотечной задолженности, ничего не имеющих, кроме избирательного бюллетеня» (стр. 25).

Внегородское население Франции, включая и армию, едва составляет 2/3 всего населения. Фогт превращает неполные 2/3 в 9/10. Все внегородское французское население, из которого примерно 1/5 состоит из зажиточных землевладельцев и еще 1/5, наоборот, из безземельных и неимущих, он превращает целиком и полностью в мелких крестьян, «илотов ипотечной задолженности». Наконец, он упраздняет во Франции, вне городов, всякое умение читать и писать. Как прежде историю, он фальсифицирует теперь статистику, чтобы расширить пьедестал для своего героя. Теперь на этот пьедестал ставится сам герой.

«Следовательно, Франция фактически сводится теперь исключительно лишь к особе своего властелина, о котором Массон» (тоже авторитет) «сказал, что он обладает выдающимися качествами государственного деятеля и монарха, непоколебимой волей, верным тактом, твердой решимостью, сильным сердцем, возвышенным, смелым умом и исключительной беспощадностью» (стр. 27 l. с.).

«Wie saeleclîche stat im an
allez daz, daz êr begât!
wie gâr sîn lîp ze wunsche stât!
wie gênt îm so gelîche inein
die fînen keiserlîchen bein».

(Tristan)[106].

Фогт вырывает у своего Массона кадило, чтобы самому размахивать им. К массоновскому каталогу добродетелей он присоединяет: «холодную расчетливость», «мощную способность комбинировать», «мудрость змия», «упорное терпение» (стр. 28) и затем лепечет, как некий Тацит из передней: «Происхождение этой власти — ужас», что, во всяком случае, является бессмыслицей. Прежде всего он должен шутовскую фигуру своего героя мелодраматически представить великим человеком, и вот «Наполеон Малый»498 превращается в этого «рокового человека» (стр. 36 l. с.).

«Если теперешние обстоятельства», — восклицает Фогт, — «и приведут к перемене» (какое скромное выражение, к перемене!) «в его» (рокового человека) «правлении, то мы, со своей стороны, не преминем выразить горячее пожелание успеха, хотя в настоящий момент перед нами и нет такой перспективы» (стр. 29 l. с.).

Насколько серьезны виды этого отзывчивого малого с его затаенным пожеланием успеха, видно из следующего:

«Но внутреннее положение при продолжающемся мире будет поэтому с каждым днем становиться все более неустойчивым, так как французская армия гораздо теснее связана с партиями образованных, чем, например, это имеет место в немецких государствах, в Пруссии и Австрии; ибо именно эти партии находят отклик среди офицерства, и, таким образом, в один прекрасный день единственная действенная опора власти, которой располагает император, может ускользнуть у него из рук» (l. с., стр. 27).

Итак, «внутреннее положение» становилось при «продолжающемся мире с каждым днем все более неустойчивым». Поэтому Фогт должен был постараться облегчить Луи Бонапарту нарушение мира. Армия, «единственная действенная опора» его «власти», угрожала «ускользнуть» у него из рук. Поэтому Фогт доказывал, что задача Европы заключается в том, чтобы снова привязать французскую «армию» к Луи Бонапарту при помощи «локализованной» войны в Италии. Действительно, в конце 1858г роль Баденге, как непочтительно называют парижане «племянника своего дяди», казалось, должна была завершиться ужасным финалом. Всеобщий торговый кризис 1857—1858гг парализовал французскую промышленность[107]. Маневры правительства с целью помешать обострению кризиса придали этому бедствию хроническую форму, так что застой во французской торговле затянулся до начала Итальянской войны. С другой стороны, хлебные цены в 1857—1859гг упали так низко, что на различных congrès agricoles [съездах сельских хозяев] стали громко раздаваться жалобы, что французское земледелие при низких ценах на хлеб и при высоких налогах становится невозможным. Смехотворная попытка Луи Бонапарта искусственно поднять хлебные цены путем указа, предписывающего пекарям во всей Франции завести хлебные амбары, выдавала только беспомощность и замешательство его правительства.

Внешняя политика режима государственного переворота продемонстрировала лишь ряд неудачных попыток разыгрывать Наполеона — одни только наскоки, постоянно оканчивавшиеся официальным отступлением. Таковы интриги Луи Бонапарта против Соединенных Штатов Америки, маневр с целью возобновить работорговлю, мелодраматические угрозы по адресу Англии. Наглые выходки, которые позволял себе тогда Луи Бонапарт по отношению к Швейцарии, Сардинии, Португалии и Бельгии — хотя в Бельгии он не мог даже помешать укреплению Антверпена, — еще ярче подчеркивали его фиаско перед великими державами. В английском парламенте «Наполеон Малый» стало ходячим выражением, а газета «Times» в заключительных статьях за 1858г в насмешку переименовала «железного человека» в «гуттаперчевого человека». Между тем, бомбы Орсини, точно молнией, осветили внутреннее положение Франции. Оказалось, что режим Луи Бонапарта все так же еще непрочен, как и в первые дни государственного переворота. «Lois de sûreté publique» изобличили полную его изолированность. Ему пришлось переуступить власть своим собственным генералам. Неслыханное дело — Франция была разделена, по испанскому образцу, на пять генерал-капитанств. С учреждением регентства Пелисье был фактически признан высшей властью Франции. Между тем возобновление terreur не внушало страха. Вместо того, чтобы казаться страшным, голландский племянник Аустерлицкой битвы казался уродливо смешным. Монталамбер мог разыгрывать в Париже Гемпдена, Берье и Дюфор выбалтывать в своих защитительных речах в суде надежды буржуазии, а Прудон проповедовать в Брюсселе луи-филиппизм с acte additionel, между тем как сам Луи Бонапарт признавал перед всей Европой растущую мощь Марианны. Во время шалонского восстания офицеры, услыхав о провозглашении республики в Париже, вместо того, чтобы обрушиться на мятежников, сперва предупредительно справились в префектуре, действительно ли провозглашена в Париже республика, — убедительное доказательство, что даже армия рассматривала реставрированную империю как пантомиму, заключительная сцена которой приближается. Скандальные дуэли заносчивых офицеров в Париже одновременно со скандальными биржевыми аферами, которыми были скомпрометированы главари банды 10 декабря! Падение в Англии кабинета Пальмерстона из-за союза с Луи Бонапартом! Наконец, состояние государственной казны, которую можно было наполнить только в порядке экстраординарных мер! Таково было положение Bas Empire в конце 1858 года. Либо поддельно-мишурная императорская власть должна была пасть, либо следовало покончить со смехотворным фарсом наполеоновской империи в границах, установленных договорами 1815 года. Но для этого требовалась локализованная война. Одной перспективы войны с Европой было бы тогда достаточно, чтобы вызвать взрыв во Франции. Всякий ребенок понимал то, что сказал Хорсмен в английском парламенте:

«Мы знаем, что Франция будет поддерживать своего императора, пока наши колебания обеспечивают успех его внешней политике, но у нас есть основания полагать, что она его покинет, как только мы окажем ему решительное противодействие».

Все зависело от того, удастся ли локализовать войну, то есть вести ее с верховного разрешения Европы. Саму Францию нужно было сначала постепенно подготовить к войне рядом лицемерных мирных переговоров и их повторных неудач. Но и здесь Луи Бонапарт попал впросак. Английский посол в Париже лорд Каули отправился в Вену с предложениями, составленными Луи Бонапартом и одобренными английским кабинетом (Дерби). Там (см. цитированную выше Синюю книгу) эти предложения, под давлением Англии, были неожиданно приняты. Не успел Каули вернуться в Лондон с сообщением о «мирном разрешении» спора, как тут же неожиданно пришло известие, что Луи Бонапарт отказался от своих собственных предложений и согласился на предложение России о созыве конгресса для принятия мер против Австрии. Только благодаря вмешательству России война стала возможна. Если бы Россия не нуждалась больше в Луи Бонапарте для выполнения своих планов — для того ли, чтобы осуществить их совместно с Францией, или для того, чтобы с помощью французских ударов превратить Австрию и Пруссию в свои безвольные орудия, — Луи Бонапарт был бы низложен уже тогда. Но, несмотря на тайную поддержку России, несмотря на обещания Пальмерстона, который одобрил в Компьене пломбьерский заговор, все зависело от поведения Германии, так как, с одной стороны, в Англии у власти еще был кабинет тори, с другой же стороны, перспектива европейской войны могла бы вызвать взрыв тогдашнего глухого недовольства Франции бонапартистским режимом.

Сам Фогт выбалтывает, что он запел свою «Песнь о Людовике» не из сочувствия к Италии и не из страха перед трусливым, консервативным, столь же беспомощным, как и грубым деспотизмом Австрии. Напротив, он полагал, что, если бы Австрия — которая, кстати сказать, была вынуждена начать военные действия — на первых порах даже и одержала победу в Италии, то

«во всяком случае во Франции вспыхнула бы революция, рухнула бы империя, и наступило бы новое будущее» (l. с., стр. 131). Он полагал, что «в конце концов, австрийские войска не устояли бы перед освобожденными силами французского народа» (l. с.), что «победоносное австрийское оружие в революции во Франции, Италии и Венгрии само создало бы себе противника, которым оно, наверное, было бы уничтожено».

Но Фогту было важно не Италию освободить от Австрии, а Францию подчинить Луи Бонапарту.

Разве требуются еще какие-нибудь доказательства того, что Фогт был лишь одним из бесчисленных рупоров, которыми шутовской чревовещатель из Тюильри пользовался для вещания на чужих языках?

Нельзя забывать, что в тот момент, когда Луи Бонапарт впервые обнаружил свое призвание к освобождению национальностей вообще и Италии в частности, во Франции разыгрывался небывалый в ее истории спектакль. Вся Европа поражалась упорной настойчивости, с которой она отвергала «idées napoléoniennes». Энтузиазм, с которым приветствовали заверения Морни о мире даже «chiens savants» [«ученые собаки»] Законодательного корпуса; недовольный тон «Moniteur», каким он выговаривал нации то по поводу того, что она погрязла в материальных интересах, то за недостаток патриотической энергии и за сомнения в политической мудрости и талантах Баденге как полководца; успокоительные официальные messages [послания] ко всем торговым палатам Франции; императорское заверение, что «étudier une question n'est pas la créer» [«изучать вопрос не значит его создавать»], — все это еще свежо в памяти всех. Английская печать, пораженная этим необычайным спектаклем, была полна благожелательного вздора о пацифистском перерождении характера французов, биржа трактовала вопрос «быть или не быть войне», как «дуэль» между Луи Бонапартом, желавшим войны, и нацией, не желавшей ее; держали пари о том, кто победит, нация или «племянник своего дяди». Для изображения тогдашнего положения я приведу лишь несколько мест из лондонского журнала «Economist», который, в качестве органа Сити, провозвестника Итальянской войны и детища Уилсона (недавно умершего канцлера казначейства Индии и орудия Пальмерстона), пользовался большим весом:

«Встревоженное вызванным им колоссальным возбуждением, французское правительство прибегло теперь к системе успокоения» («Economist», 15 января 1859 года).

В номере от 22 января 1859г, в статье, озаглавленной: «Практические границы императорской власти во Франции», «Economist» говорит:

«Будут ли осуществлены планы императора насчет войны в Италии или нет, но одно, по крайней мере, бесспорно — его планы натолкнулись на сильное и, по-видимому, неожиданное сопротивление, выразившееся в ледяном приеме, который оказало им общественное мнение Франции, в полном отсутствии какой бы то ни было симпатии к плану императора... Он предлагает войну, а французский народ проявляет лишь тревогу и недовольство, государственные бумаги обесценены, страх перед сборщиком налогов гасит всякую искру воинственного и политического энтузиазма, торговая часть нации охвачена паникой, сельские округа недовольны и безмолвствуют в страхе перед новыми наборами и новыми поборами; политические круги, которые оказывали самую сильную поддержку императорскому режиму, как pis aller [средству, к которому прибегают на худой конец] против анархии, по тем же самым причинам высказываются против войны; словом ясно, что Луи Бонапарт обнаружил во всех классах населения широкую и глубокую оппозицию против войны, даже войны за Италию, оппозицию, о которой он и не подозревал»[108].

В противовес этим настроениям французского народа была выпущена та часть оригинальных брошюр Дантю, в которых «именем народа» «императору» предъявлялось требование «помочь, наконец, Франции величественно раскинуться от Альп до Рейна» и не ставить больше препятствий «воинственному духу» и «стремлению народа к освобождению национальностей». Фогт играет на одной дудке с проститутками декабря. В тот самый момент, когда в Европе вызывает удивление настойчивое стремление к миру со стороны Франции, Фогт делает открытие, что «теперь этот подвижный народ» (французы) «по-видимому, обуреваем воинственными настроениями» (l. с., стр. 29, 30) и что г-н Людовик лишь следует «господствующему веянию времени», как раз и выражающемуся в стремлении к «независимости национальностей» (стр. 31 l. с.). Разумеется, он ни слову не верил из того, что писал. В своей «Программе», призывавшей демократов к сотрудничеству в его бонапартистской пропаганде, он подробно рассказывает, что Итальянская война непопулярна во Франции.

«На первое время я не вижу никакой опасности для Рейна; но она может наступить впоследствии, война там или в Англии сделала бы Луи-Наполеона почти популярным, война же в Италии не имеет популярности» (стр. 34 «Главной книги», Документы)[109].

Если одна часть издававшихся у Дантю оригинальных брошюр старалась вывести французский народ из его «мирно-летаргического состояния» традиционными завоевательными фантомами и вложить в уста нации личные желания Луи Бонапарта, то задачей другой части, с «Moniteur» во главе, было убедить прежде всего Германию, что император питает отвращение к приобретению земель и что его идеальное призвание — быть мессией, освобождающим национальности. Доказательства бескорыстия его политики, с одной стороны, и его стремления к освобождению национальностей, — с другой, легко заучить наизусть, так как они постоянно повторяются и всегда вертятся вокруг двух основных пунктов. Доказательство бескорыстия политики декабря — Крымская война. Доказательство стремления к освобождению национальностей — полковник Куза и румынская национальность. Тон здесь непосредственно задавал «Moniteur». См. «Moniteur» от 15 марта 1859г о Крымской войне. «Moniteur» от 10 апреля 1859г пишет о румынской национальности следующее:

«Она» (Франция) «желает, чтобы в Германии, как и в Италии, признанные договорами национальности сохранились и даже усилились. — Что же касается Дунайских княжеств, то он» (император) «взял на себя труд содействовать торжеству законных желаний этих провинций, чтобы и в этой части Европы обеспечить порядок, основанный на национальных интересах».

См. также появившуюся в начале 1859г у Дантю брошюру «Наполеон III и румынский вопрос». Относительно Крымской войны:

«Наконец, каких компенсаций потребовала Франция за пролитую ею кровь и за миллионы, потраченные ею на Востоке исключительно в европейских интересах» («Сущность вопроса». Париж, Дантю, 1859, стр. 13).

Эту повторяемую на все лады в Париже тему Фогт изложил на немецком языке так удачно, что Э. Абу, эта болтливая сорока бонапартизма, по-видимому, перевел обратно на французский язык немецкий перевод Фогта. См. «Пруссия в 1860 году». И здесь нас снова преследует Крымская война и румынская национальность под управлением полковника Кузы.

«Но одно, во всяком случае, мы знаем», — повторяет Фогт вслед за «Moniteur» и оригинальными брошюрами Дантю, — «что Франция не завоевала и пяди земли» (в Крыму) «и что дядя после победоносного похода не удовольствовался бы тощим результатом установленного превосходства в военном искусстве» («Исследования», стр. 33) «Здесь обнаруживается, однако, существенное отличие от старой наполеоновской политики»[110].(l.c.)

Как будто Фогт должен нам доказывать, что «Наполеон Малый» не настоящий Наполеон! Фогт мог бы с тем же правом предсказать в 1851г, что племянник, — которому нечего было противопоставить первой итальянской кампании и египетской экспедиции, кроме страсбургской авантюры, экспедиции в Булонь и колбасного парада в Сатори, — никогда не станет подражать восемнадцатому брюмера и тем более никогда не наденет на себя императорскую корону. Тут было, однако, «существенное отличие от старой наполеоновской политики». Вести войну против европейской коалиции и вести ее с разрешения европейской коалиции — таково было другое отличие.

«Славная крымская кампания», в которой объединенные силы Франции, Англии, Турции и Сардинии после двух лет «завоевали» половину русской крепости, потеряв взамен ее в пользу России целую турецкую крепость (Карс), а при заключении мира на Парижском конгрессе вынуждены были скромно «просить» у неприятеля «разрешения» беспрепятственно переправить свои войска домой, — эта кампания действительно была всем, чем угодно, но только не «наполеоновской». Славной она была в общем только в романе Базанкура. Но Крымская война многое показала. Луи Бонапарт предал мнимого союзника (Турцию), чтобы добиться союза с мнимым врагом. Первым результатом Парижского мира было принесение в жертву «черкесской национальности» и искоренение русскими крымских татар, а также гибель национальных надежд, которые Польша и Швеция возлагали на крестовый поход Западной Европы против России. И другая мораль вытекала из Крымской войны: Луи Бонапарт не смел больше вести второй Крымской войны, не смел терять старую армию и входить в новые государственные долги в обмен на сознание, что Франция достаточно богата «de payer sa propre gloire» [«чтобы оплачивать свою собственную славу»], что имя Луи-Наполеона фигурирует в европейском договоре, что «консервативная и династическая печать Европы», согласно высокой оценке Фогта (стр. 32 l. с.), единодушно признает «августейшие доблести, мудрость и умеренность императора», и что вся Европа воздавала ему тогда все honneurs {почести}, достойные подлинного Наполеона, под определенным условием, чтобы Луи Бонапарт по примеру Луи-Филиппа надлежащим образом держался в «границах практического разума», то есть в границах договоров 1815г, не забывая ни на минуту тонкой черты, отделяющей шута от изображаемого им героя. Политические комбинации, государи и состояние общества, давшие вообще возможность главарю декабрьской банды разыгрывать роль Наполеона сперва во Франции, а затем и за ее пределами, действительно свойственны его эпохе, но неуместны в летописях великой французской революции.

«Но по меньшей мере остается фактом, что теперешняя французская политика на Востоке отвечала стремлениям к объединению одной национальности» (румынской) («Исследования», стр. 34, 35).

Куза, как уже упомянуто, держит место вакантным либо для русского губернатора, либо для русского вассала. На карте «Европа в 1860г» в качестве вассала фигурирует великий герцог Мекленбургский. Россия, разумеется, предоставила Луи Бонапарту все honneurs этого освобождения Румынии, сама же получила все его выгоды. На пути дальнейших благожелательных намерений Луи Бонапарта стояла Австрия. Поэтому Итальянская война должна была превратить Австрию из препятствия в орудие.

Уже в 1858г тюильрийский чревовещатель исполнял на своих бесчисленных свистульках вариации на тему: «румынская национальность». Фогтовский авторитет, г-н Кошут, мог поэтому уже 20 ноября 1858г на лекции в Глазго заявить в ответ:

«Валахия и Молдавия получают конституцию, выработанную в дебрях тайной дипломатии... Она является в действительности не более, не менее, как хартией, пожалованной России на предмет ее хозяйничанья в Дунайских княжествах» («It is in reality no more nor less than a charter granted to Russia for the purpose of disposing of the Principalities»).

Таким образом, Луи Бонапарт злоупотреблял «принципом национальностей» в Дунайских княжествах, чтобы замаскировать их передачу России, подобно тому, как австрийское правительство злоупотребляло «принципом национальностей» в 1848—1849гг, чтобы с помощью сербов, словенцев, хорватов, валахов и т. д. задушить мадьярскую и немецкую революцию.

Румынский народ, — а о нем заботятся одновременно русский консул в Бухаресте и, в своих интересах, молдаво-валашская боярская сволочь, большинство которой даже не румыны, а пестрая мозаика из слетевшихся из чужих стран авантюристов, своего рода восточная декабрьская банда, — румынский народ по-прежнему томится под игом отвратительнейшей барщины, которую могли организовать только русские при помощи «Органического регламента» и которую мог поддерживать только восточный demi-monde [полусвет].

Чтобы украсить собственным красноречием мудрость, заимствованную из первоисточников Дантю, Фогт говорит:

«У Австрии было уже вполне достаточно забот с одним Пьемонтом на юге, второго на востоке ей не нужно» (l. с., стр. 64).

Пьемонт захватывает итальянские земли. Следовательно, Дунайские княжества — наименее воинственная область Турции — должны будут осуществить захват румынских земель, то есть завоевать Бессарабию у России, а Трансильванию, Темешварский Банат и Буковину — у Австрии? Фогт забывает не только о «благожелательном царе». Он забывает, что в 1848—1849гг Венгрия, по-видимому, вовсе не склонна была позволить отобрать у нее эти более или менее румынские земли, ответив на их «страдальческий вопль» обнаженным мечом, и что, наоборот, именно Австрия пустила в ход против Венгрии эту «пропаганду принципа национальностей».

Но в полном блеске историческая ученость фогтовских «Исследований» вновь раскрывается, когда Фогт наполовину по воспоминаниям из бегло прочитанной злободневной брошюры с большим хладнокровием объясняет

«горестное состояние княжеств... разлагающим ядом греков и фанариотов» (1. с., стр. 63).

Он и не подозревал, что фанариоты (от названия квартала Константинополя) — это те же греки, которые с начала XVIII века под охраной русских хозяйничают в Дунайских княжествах. Отчасти это эпигоны тех константинопольских лимонджи (продавцов лимонада), которые теперь снова играют по русскому заказу вариации на тему: «румынская национальность».


В то время как белый ангел Севера продвигается с востока и уничтожает национальности во славу славянской расы, белый ангел Юга, в качестве знаменосца принципа национальностей, наступает с противоположной стороны, и

«нужно ждать, пока произойдет освобождение национальностей благодаря этому роковому человеку» («Исследования», стр. 36).

Какую же роль отводит Германии имперский Фогт, отнюдь не «приумножатель земель империи» [«Mehrer des Reichs»], во время этих комбинированных операций обоих ангелов и «обоих величайших внешних врагов германского единства», операций, осуществляемых в «теснейшем союзе»? («Исследования», 2-е изд., Послесловие, стр. 154).

«Самому близорукому человеку», — говорит Фогт, — «должно теперь стать ясным, что существует соглашение между прусским правительством и императорским правительством Франции; что Пруссия не обнажит меча для защиты ненемецких провинций Австрии» (включая, конечно, Богемию и Моравию); «что она даст согласие на все мероприятия, необходимые для защиты территории Союза» (за исключением «ненемецких» провинций), «но во всем прочем будет препятствовать всякому участию Союза или отдельных его членов на стороне Австрии, чтобы затем, во время будущих мирных переговоров, получить за эти усилия свое вознаграждение в Северо-Германской низменности («Исследования», 1-е изд., стр. 18, 19).

Раззвонив во все колокола еще до фактического начала войны с Австрией доверенный ему Тюильри секрет, что Пруссия действует в «тайном согласии» с «внешним врагом Германии», от которого получит за это «вознаграждение в Северо-Германской низменности», Фогт, разумеется, оказал Пруссии огромную услугу в достижении ее мнимых целей. Он вызвал подозрения у прочих немецких правительств как в отношении нейтралистских стремлений Пруссии в начале войны, так и в отношении ее военных приготовлений и притязаний на верховное командование в дальнейшем ходе войны.

«Каков бы ни был путь», — говорит Фогт, — «который должна избрать в момент теперешнего кризиса Германия, несомненно одно, что рассматриваемая как целое, она должна энергично идти определенным путем, между тем как теперь злополучный Союзный сейм и т. д.» (l. с., стр. 96).

Распространение взгляда, будто Пруссия идет рука об руку с «внешним врагом» и этот путь ведет к поглощению северной низменности, должно, видимо, восстановить недостающее Союзному сейму единство. В частности, обращается внимание Саксонии на то, что Пруссия однажды уже «лишила ее некоторых лучших провинций» (1. с., стр. 93). Разоблачается «покупка залива Яде» (1. с., стр. 15).

«Ценой содействия Пруссии» (в турецкую войну) «должен был явиться Гольштейн, как вдруг пресловутая кража депеши придала совсем другой оборот переговорам» (l. с., стр. 15). «Мекленбург, Ганновер, Ольденбург, Гольштейн и другие к ним примыкающие... братские немецкие государства представляют приманку, на которую» — да еще «при каждом удобном случае» — «Пруссия жадно набрасывается» (l. с., стр. 14, 15).

И на эту приманку, как выдает Фогт, она была в данном случае поймана на удочку Луи Бонапартом. С одной стороны, Пруссия, в тайном «согласии» с Луи Бонапартом, «получит» и должна «получить за счет своих немецких братьев побережья Северного и Балтийского морей» (l. с., стр. 14). С другой стороны, Пруссия получит

«лишь тогда естественную границу, когда водораздел, образуемый Рудными горами и горами Фихтель, будет продолжен по Белому Майну и далее по течению Майна до Майнца» (l. с., стр. 93).

Естественные границы посреди Германии! И притом образованные водоразделом, проходящим по реке! Подобного рода открытия в области физической географии — к которым надо отнести еще выступающий наружу канал (см. «Главную книгу») — ставят «округленную натуру» на одну доску с А. фон Гумбольдтом. Проповедуя, таким образом, Германскому союзу доверие к гегемонии Пруссии, Фогт, неудовлетворенный «старым соперничеством Пруссии и Австрии из-за немецкой и т. д. территории», открыл еще соперничество между ними, которое «так часто имело место из-за внеевропейской территории» (l. с., стр. 20). Эта внеевропейская территория находится, очевидно, на луне.

В действительности Фогт просто излагает своими словами изданную французским правительством в 1858г карту «Европа в 1860г». На этой карте Ганновер, Мекленбург, Брауншвейг, Гольштейн, Кургессен, вместе с различными Вальдеками, Ангальтами, Липпе и т. д., присоединены к Пруссии, между тем как «l'Empereur des Français conserve ses (!) limites actuelles», император французов сохраняет свои (!) прежние границы. «Пруссия до Майна» является в то же время лозунгом русской дипломатии (см., например, упомянутую уже докладную записку от 1837 года). Прусской Северной Германии противостояла бы австрийская Южная Германия, отделенная от нее естественными границами, традицией, вероисповеданием, наречиями и племенными различиями; разрыв Германии на две части был бы завершен упрощением существующих в ней противоречий, и, таким образом, была бы провозглашена перманентная Тридцатилетняя война.

Итак, согласно первому изданию «Исследований», Пруссия должна была получить это «вознаграждение» за «усилия» удержать во время войны в ножнах немецкий союзный меч. В фогтовских «Исследованиях», как и на французской карте «Европа в 1860г» вовсе не Луи Бонапарт, а Пруссия предъявляет претензии и добивается расширения своей территории и естественных границ посредством войны Франции против Австрии.

Но лишь в Послесловии ко второму изданию своих «Исследований», вышедшему во время австро-французской войны, Фогт раскрывает настоящую миссию Пруссии. Она должна начать «гражданскую войну» (см. 2-е изд., стр. 152) для создания «единой центральной власти» (l. с., стр. 153), для включения Германии в прусскую монархию. В то время как Россия будет надвигаться с востока, а Австрия будет связана Луи Бонапартом в Италии, Пруссия должна начать династическую «гражданскую войну» в Германии, Фогт гарантирует принцу-регенту[111], что

«разгоревшаяся теперь» в Италии «война займет, по крайней мере, 1859 год», «между тем как объединение Германии, если проводить его быстро и решительно, потребует меньше недель, чем итальянская кампания — месяцев» (l. с., стр. 155).

Гражданская война в Германии продлится лишь недели! Не говоря об австрийских войсках, которые, независимо от того, продолжалась бы или нет война в Италии, немедленно двинулись бы против Пруссии, последняя, как рассказывает сам Фогт, встретила бы сопротивление со стороны «Баварии... находящейся всецело под австрийским влиянием» («Исследования», 1-е изд., стр. 90), со стороны Саксонии, которой угрожала бы опасность в первую голову и у которой не было бы уже никаких оснований насиловать свои «симпатии к Австрии» (l, с., стр. 93), со стороны «Вюртемберга, Гессен-Дармштадта и Ганновера» (l. с., стр. 94), короче говоря — со стороны «девяти десятых» (l. с., стр. 16) «германских правительств». И эти правительства, как доказывает далее Фогт, конечно, не оказались бы без поддержки в такой династической «гражданской войне», к тому же затеянной Пруссией в момент, когда Германии угрожают «оба величайших внешних ее врага».

«Двор» (в Бадене), — говорит Фогт, — «пойдет за Пруссией, но народ — в этом не может быть никаких сомнений — конечно, не разделяет этих симпатий правящей династии. Брейсгау, как и Верхняя Швабия, узами симпатии и вероисповедания и старыми воспоминаниями о Передней Австрии, к которой он некогда принадлежал, все еще привязан к императору и империи, и гораздо крепче, чем этого можно было ожидать после столь длительного разъединения» (l. с., стр. 93, 94). «За исключением Мекленбурга» и, «может быть» Кургессена, «в Северной Германии царит недоверие к теории растворения, и уступки Пруссии делаются крайне неохотно. Инстинктивное чувство антипатии, даже ненависти, которую питает Южная Германия к Пруссии... также это чувство не могли подавить или заглушить все шумные крики императорской партии. Оно живо в народе, и ни одно правительство, даже баденское, не может долго противостоять ему. Истинными симпатиями Пруссия, таким образом, нигде не пользуется, ни у немецкого народа, ни у правительств Германского союза» (l. с., стр. 21).

Так говорит Фогт. И именно поэтому, согласно тому же Фогту, династическая «гражданская война», затеянная Пруссией в «тайном согласии» с «обоими величайшими внешними врагами Германии», продлилась бы только «несколько недель». Но это еще не все.

«Старая Пруссия идет рука об руку с правительством, а Рейнская область и Вестфалия — с католической Австрией. Если народному движению не удастся там заставить правительство перейти на сторону Австрии, то ближайшим следствием будет новое углубление пропасти между обеими частями монархии» (1. с., стр. 20).

Если, таким образом, по Фогту, даже простой нейтралитет Пруссии по отношению к Австрии вновь углубляет пропасть между Рейнской областью, Вестфалией и старой Пруссией, то, по тому же Фогту, «гражданская война», которую Пруссия начала бы с целью исключения Австрии из Германии, естественно, должна была бы совсем оторвать Рейнскую область и Вестфалию от Пруссии. «Но какое дело этим приверженцам римской церкви до Германии?» (l. с., стр. 119), или как он, собственно говоря, думает, какое дело Германии до этих приверженцев римской церкви? Рейнская область, Вестфалия, — это ультрамонтанские, «римско-католические», а не «истинно немецкие» земли. Они поэтому не в меньшей степени, чем Богемия и Моравия, подлежат исключению из Союза. Династическая «гражданская война», рекомендованная Фогтом Пруссии, должна ускорить этот процесс исключения. И действительно французское правительство в изданной им в 1858г карте «Европа в 1860г», служившей компасом Фогту в его «Исследованиях», присоединило Египет к Австрии, а Рейнские провинции, как земли «католической национальности», к Бельгии — ироническая формула для аннексии Францией Бельгии вместе с Рейнскими провинциями. То обстоятельство, что Фогт идет дальше, чем французская правительственная карта, и в придачу отдает и католическую Вестфалию, объясняется «научными отношениями» беглого имперского регента к Плон-Плону, сыну вестфальского экс-короля[112].

Резюмируем: с одной стороны, Луи Бонапарт позволит России протянуть руки через Познань к Богемии и через Венгрию к Турции, а с другой стороны, он сам силой оружия создаст на границе Франции единую независимую Италию и все — pour le roi de Prusse[113], все только для того, чтобы предоставить Пруссии возможность путем гражданской войны подчинить себе Германию, а «Рейнские провинции навсегда обезопасить» от Франции (l. с., стр. 121).

«Однако говорят, что территории Союза угрожает опасность со стороны наследственного врага, что настоящая цель его — Рейн. Так пусть же защищают Рейн, пусть защищают территорию Союза» (l. с., стр. 105).

Так пусть защищают территорию Союза, уступая Богемию и Моравию России, пусть защищают Рейн, начиная «гражданскую войну» в Германии, имеющую, между прочим, целью оторвать Рейнскую область и Вестфалию от Пруссии.

«Однако говорят, что Луи-Наполеон... желает каким-то образом утолить наполеоновскую жажду завоеваний! Мы этому не верим, перед нами пример крымской кампании!» (l. с., стр. 129).

Кроме своего неверия в наполеоновскую жажду завоеваний и своей веры в крымскую кампанию, у Фогта in petto [в душе] имеется еще другой аргумент. Австрийцы и французы в Италии, как кошки в Килькенни, будут грызться между собой до тех пор, пока от них не останутся одни хвосты.

«Это будет война страшно кровавая, упорная, которая, может быть, даже закончится вничью» (l. с., стр. 127, 128). «Только напрягая до последней крайности свои силы, Франция вместе с Пьемонтом одержит победу, но пройдут десятилетия, прежде чем она оправится после этих изнурительных усилий» (l. с., стр. 129).

Эта перспектива продолжительности Итальянской войны бьет его противников. Но метод, каким Фогт продлевает сопротивление Австрии французскому оружию в Италии и парализует агрессивную силу Франции, действительно довольно оригинален. С одной стороны, французы получают carte blanche [свободу действий (буквально; «чистый бланк»)] в Италии; с другой стороны, «благожелательному царю» дозволяется маневрами в Галиции, Венгрии, Моравии и Богемии, революционными интригами внутри Австрии и военными демонстрациями на ее границах

«приковать значительную часть австрийских военных сил к тем частям монархии, которые подвергнутся нападению русской армии или доступны русским интригам» (l. с., стр. 11).

И наконец, в результате династической «гражданской войны», которую Пруссия начнет в то же время в Германии, Австрия будет вынуждена оттянуть из Италии свои главные силы для сохранения своих немецких владений. При таких условиях Франц-Иосиф и Луи Бонапарт не заключат, разумеется, Кампоформийского мира, а... «оба истекут кровью в Италии».

Австрия не сделает уступок «благожелательному царю» на Востоке и не примет давно предлагаемой компенсации в Сербии и Боснии, не гарантирует Франции Рейнских провинций и не нападет на Пруссию в союзе с Россией и Францией. Ни за что! Она упорно будет «истекать кровью в Италии». Но во всяком случае фогтовский «роковой человек» отверг бы с нравственным негодованием подобное вознаграждение на Рейне. Фогт знает, что

«внешняя политика теперешней империи руководствуется только одним принципом, принципом самосохранения» (l. с., стр. 31).

Он знает, что Луи Бонапарт

«руководствуется только одной-единственной идеей — именно сохранить за собой эту власть» (над Францией) (l. с., стр. 29).

Он знает, что «Итальянская война не создаст ему популярности во Франции», между тем как приобретение Рейнских провинций сделает «популярными» и его, и его династию. Он говорит:

«Рейнские провинции — действительно любимая мечта французского шовиниста, и, может быть, если вникнуть поглубже, то найдется только небольшое меньшинство нации, которое не питает в душе этого желания» (l. с., стр. 121).

С другой стороны, «проницательные люди во Франции», а потому, конечно, и фогтовский «мудрый, как змий, роковой человек», знают,

«что только до тех пор есть надежда на осуществление этого» (именно приобретения Францией естественной рейнской границы), «пока в Германии 34 разных правительств. Пусть только возникнет подлинная Германия с едиными интересами и прочной организацией, — и рейнскую границу можно будет обезопасить навсегда» (l. с., стр. 121).

Именно поэтому Луи Бонапарт, предложивший в Вилла-франке австрийскому императору Ломбардию взамен гарантии Рейнских провинций (см. заявление Кинглека в палате общин от 12 июля 1860г), отверг бы с негодованием предложение Австрии о передаче Франции Рейнских провинций за французскую помощь против Пруссии.

И фогтовские первоисточники, изданные у Дантю, не только были исполнены восторженных чувств по поводу объединения Германии под руководством Пруссии[114], — они в напыщенно-добродетельном тоне отвергали всякие намеки, выражавшие какие-либо притязания на Рейнские провинции:

«Рейн! Что такое Рейн? Граница. Но границы скоро станут анахронизмами» (стр. 36, «Верность договорам и т. д.». Париж, 1859)[115].

Кто же станет говорить о рейнской границе и вообще о границах в тысячелетнем царстве, которое предстоит создать Баденге на основе принципа национальностей?

«Разве Франция ставит условием, что она должна получить вознаграждение за жертвы, которые она готова принести в целях справедливости, установления надлежащего влияния и в интересах европейского равновесия? Разве она требует левого берега Рейна? Разве она предъявляет хотя бы даже претензии на Савойю и графство Ниццу?» («Сущность вопроса и т. д.». Париж, 1859, стр. 13)[116].

Отказ Франции от Савойи и Ниццы, как доказательство ее отказа от Рейна! Этого Фогт не перевел на немецкий язык.

До начала войны для Луи Бонапарта, если он и не смог заманить Пруссию и побудить ее пойти на соглашение, имело решающее значение заставить Германский союз, по крайней мере поверить, что он ее заманил. Веру эту Фогт старается распространить в первом издании своих «Исследований». Во время войны Луи Бонапарту было еще важнее склонить Пруссию сделать шаги, которые дали бы Австрии действительное или мнимое доказательство наличия такого соглашения. Поэтому во втором издании «Исследований», появившемся во время войны, Фогт в особом Послесловии призывает Пруссию завоевать Германию и начать династическую «гражданскую войну»; при этом в тексте книги он доказывает, что война будет «кровавой, упорной, может быть даже закончится вничью» и будет стоить, по меньшей мере, Рейнской области и Вестфалии, а в Послесловии к этой же самой книге он торжественно заявляет, что она продлится «всего несколько недель». Но в действительности голос Фогта — не голос сирены. Поэтому Луи Бонапарт, которого в его мошеннической проделке поддерживал bottle-holder [секундант в боксе; помощник, сторонник] Пальмерстон, должен был в Вилла-франке показать Францу-Иосифу сфабрикованные им самим прусские предложения; скромные претензии Пруссии на военное руководство Германией должны были послужить Австрии предлогом для заключения мира[117], за который Луи Бонапарту пришлось оправдываться перед Францией тем, что Итальянская война грозила превратиться во всеобщую войну, способную

«привести к единству Германии, и, таким образом, было бы завершено дело, помешать осуществлению которого являлось постоянной целью французской политики со времен Франциска I»[118].

После того как Франция при помощи Итальянской войны приобрела Савойю и Ниццу, а вместе с ними и позицию, которая в случае войны на Рейне имеет большее значение, чем целая армия, «германское единство под прусской гегемонией» и «уступка Франции левого берега Рейна» стали обратимыми величинами в теории вероятности героя 2 декабря. Изданная в 1858г карта «Европа в 1860г» была разъяснена изданной в 1860г картой «l'Europe pacifiée» («Умиротворенная Европа»?), где Египет уже не достается Австрии, а Рейнские провинции и Бельгия присоединены к Франции в возмещение за переданную Пруссии «северную низменность»[119].

Наконец, в Этьенне Персиньи официально заявил, что даже «в целях сохранения европейского равновесия» всякая дальнейшая централизация Германии неизбежно вызовет продвижение французов к Рейну[120]. Но никогда еще — ни до Итальянской войны, ни после нее — шутовской чревовещатель из Тюильри не говорил более бесстыдно, чем устами беглого имперского регента.


Фогт, «новошвейцарец, гражданин кантона Берн и член Совета кантонов от Женевы» (l. с., Предисловие), начинает швейцарскую часть своих «Исследований» прологом (l. с., стр. 37—39), в котором предлагает Швейцарии выразить свой восторг по поводу замены Луи-Филиппа Луи Бонапартом. Правда, Луи Бонапарт потребовал от Союзного совета принятия «мер против печати», но «в этом отношении у всех представителей рода Наполеонов, по-видимому, очень чувствительная кожа» (l. с., стр. 36). Накожная болезнь, не более, а так прилипла к этому роду, что передается не только с фамильной кровью, но и — teste [свидетельство тому] Луи Бонапарт — с одним лишь родовым именем. Конечно,

«преследование невинных людей в Женеве, которое по императорскому приказу производил Союзный совет против бедняг, вся вина которых заключалась в том, что они были итальянцы, учреждение консульств, притеснение печати, всякого рода бессмысленные полицейские мероприятия и, наконец, переговоры об уступке Даппской долины в значительной мере содействовали тому, что в Швейцарии изгладилось воспоминание об услугах, действительно оказанных императором в невшательском конфликте, и притом оказанных той партии, которая теперь наиболее ожесточенно выступает против него» (l. с., стр. 37, 38).

Великодушный император, неблагодарная партия! Вмешательство императора в невшательский конфликт никоим образом не было прецедентом для нарушения договоров 1815г, — для унижения Пруссии и установления протектората над Швейцарией. Луи Бонапарту, в качестве «новошвейцарца, гражданина кантона Тургау и оберштрасского артиллерийского капитана», надлежало «оказать действительные услуги» Швейцарии. Если Фогт в марте 1859г обвинил в неблагодарности антибонапартистскую партию в Швейцарии, то другой слуга императора, г-н фон Тувенель в июне 1860г упрекнул в ней всю Швейцарию. В «Times» от 30 июня 1860г мы читаем:

«Несколько дней назад в министерстве иностранных дел в Париже произошла встреча между д-ром Керном и г-ном фон Тувенелем в присутствии лорда Каули. Тувенель заявил почтенному представителю Швейцарии, что колебания и протесты союзного правительства оскорбительны, поскольку они, по-видимому, объясняются недоверием к правительству его императорского величества. Такое поведение есть грубая неблагодарность, если принять во внимание услуги (services), оказанные (rendered) Союзу императором Наполеоном во многих случаях и особенно в невшательском конфликте. Как бы то ни было, раз Швейцария оказалась настолько слепой, что не доверяет своему благодетелю, то она сама должна и отвечать за последствия».

А ведь Фогт еще в марте 1859г пытался снять бельмо у слепой антибонапартистской партии в Швейцарии. С одной стороны, он указывает на «действительные услуги», «оказанные императором». С другой же стороны, «неприятности, причиняемые императором, совершенно бледнеют» перед неприятностями, причиненными королем Луи-Филиппом (l. с., стр. 39). Например: в 1858г Союзный совет изгоняет «по императорскому приказу бедняг, вся вина которых заключалась в том, что они были итальянцы» (стр. 37); в 1838г, несмотря на угрозы Луи-Филиппа, он отказывается изгнать Луи Бонапарта, вся вина которого заключалась только в том, что он в Швейцарии готовил заговор против короля Луи-Филиппа. В 1846г Швейцария, несмотря на «бряцание» Луи-Филиппа «оружием», решается на войну с Зондербундом: по отношению к миролюбивому королю это означало, что его угрозы не страшны; в 1858г она только чуть-чуть жеманится, когда Луи Бонапарт посягает на Даппскую долину.

«Луи-Филипп», — говорит сам Фогт, — «влачил в Европе жалкое существование; его третировали все, даже мелкие легитимные государи, потому что он не осмеливался проводить сильную внешнюю политику» (l. с., стр. 31). Но «императорская политика по отношению к Швейцарии, без сомнения, — политика могущественного соседа, который знает, что в конце концов может добиться всего, чего захочет» (l. с., стр. 37).

Итак, — заключает Фогт с логикой Грангийо, — «с чисто швейцарской точки зрения можно только испытывать величайшую радость» (стр. 39) по поводу перемены, давшей Швейцарии вместо «всеми третируемого Луи-Филиппа» «могущественного соседа, который знает, что по отношению к ней он может позволить себе все, что захочет».

За этим прологом, подготовляющим необходимое настроение, следует немецкий перевод ноты Союзного совета от 14 марта 1859г, и, что удивительно, Фогт хвалит эту ноту, хотя Союзный совет ссылается в ней на договоры 1815г и хотя ссылку на них тот же Фогт считает «лицемерием», «Убирайтесь же со своим лицемерием!» (l. с., стр. 112)[121].

Фогт далее исследует, «с какой стороны произойдет первое покушение на нейтралитет Швейцарии?» (l. с., стр. 84), и приводит ненужное доказательство, что французская армия, которой на этот раз нет нужды завоевывать Пьемонт, не пойдет ни через Симплон, ни через Большой Бернар. Одновременно он открывает несуществующий сухопутный путь «через Монсени, через Фенестрелле по долине Стуры» (l. с., стр. 84). Она зовется, собственно говоря, долиной Доры. Итак, со стороны Франции опасность Швейцарии не угрожает.

«Не столь спокойно можно ждать уважения швейцарского нейтралитета со стороны Австрии, и различные факты даже показывают, что последняя имеет в виду нарушить этот нейтралитет, если представится удобный случай» (l. с., стр. 85). «Знаменательным в этом отношении является сосредоточение армейского корпуса в Брегенце и Фельдкирхе» (l. с., стр. 86).

Здесь красная нить, которая проходит через «Исследования», выступает наружу и приводит прямым путем из Женевы в Париж.

Опубликованная кабинетом Дерби Синяя книга об итальянских делах, январь — май 1859г, между прочим, сообщает, что слух о «сосредоточении австрийского армейского корпуса у Брегенца и Фельдкирха» умышленно распространялся бонапартистскими агентами в Швейцарии, но был лишен всякого фактического основания (документ №174 цитируемой Синей книги, письмо капитана Харриса из Берна лорду Малмсбери, датированное 24 марта 1859 года). Гумбольдт-Фогт и в данном случае делает открытие, что, будучи в Брегенце и Фельдкирхе,

«находишься в непосредственной близости от долины Рейна, в которую выходят три больших альпийских прохода с проезжими дорогами, именно Виамала, Шплюген и Бернардин; последний ведет к Тессину, а оба первых — к озеру Комо» (l. с., стр. 86).

В действительности Виамала ведет, во-первых, через Шплюген, во-вторых, через Бернардин и, в-третьих, никуда больше.

После всей этой болтовни в духе Полония, которая должна была отвлечь подозрение Швейцарии от западной границы и привлечь к восточной, «округленная натура» подкатывается, наконец, к своей настоящей задаче.

«Швейцария», — говорит Фогт, — «имеет полное право решительно отвергнуть обязательство не разрешать пользоваться этой железнодорожной линией» (из Кюлоза на Экс и Шамбери) «для воинских поездов, прибегая при случае к использованию нейтрализованной области лишь тогда, когда этого потребует защита ее собственной территории» (l. с., стр. 89).

И он уверяет Союзный совет, что «вся Швейцария, как один человек, будет стоять за эту политику, намеченную в ноте Совета от 14 марта».

Фогт опубликовывает свои «Исследования» в конце марта. Но только 24 апреля Луи Бонапарт использовал упомянутую железнодорожную линию для воинских поездов, войну же объявил еще позже. Из этого следует, что Фогт, посвященный в подробности бонапартистского военного плана, точно знал «с какой стороны произойдет первое покушение на нейтралитет Швейцарии». Он имел определенное поручение убедить ее стерпеть первое нарушение нейтралитета, логическое следствие которого — аннексия нейтрализованной Савойской области империей декабрьского переворота. Похлопывая Союзный совет по плечу, он приписывает ноте от 14 марта смысл, который она должна была иметь с бонапартистской точки зрения. Союзный совет говорит в своей ноте, что Швейцария будет выполнять свою вытекающую из договоров «миссию» нейтралитета «одинаково и лояльно по отношению ко всем». Он приводит, далее, одну из статей договоров, согласно которой «никакие войска какой-либо другой державы не могут оставаться» (в нейтрализованной Савойской области) «или проходить через нее». Совет ни одним словом не упоминает о том, что французам разрешается использовать железную дорогу, проходящую через нейтрализованную область. Условно, в качестве «меры для охраны и защиты своей территории», он оставляет за Союзом право «занять войсками» нейтрализованную область. Что Фогт здесь умышленно и по высокому поручению извращает содержание поты Совета, доказывает не только текст ее, но и заявление лорда Малмсбери — тогдашнего английского министра иностранных дел — на заседании палаты лордов от 23 апреля 1860 года.

«Когда французские войска», — сказал Малмсбери, — «собирались» (более месяца спустя после ноты Союзного совета от 14 марта) «пройти в Сардинию через Савойю, швейцарское правительство, верное нейтралитету, на котором основывается независимость Швейцарии, прежде всего возразило, что эти войска не имеют права проходить через нейтрализованную область»[122].

Какими же аргументами Луи Бонапарт и связанная с ним швейцарская партия рассеяли сомнения Союзного совета? Фогт, знавший уже в конце марта 1859г, что французские воинские поезда в конце апреля 1859 г. нарушат нейтралитет нейтрализованной области, естественно, предвосхищает уже в конце марта ту фразу, которой Луи Бонапарт в конце апреля прикроет свое насилие. Он выражает сомнение в том, что «головной участок железнодорожной линии из Кюлоза на Экс и Шамбери» находится «в пределах нейтрализованной области» (l. с., стр. 89) и доказывает, что «установление нейтрализованной области отнюдь не имело целью прекратить связь между Францией и Шамбери» и что, следовательно, названная железнодорожная линия в моральном смысле минует нейтрализованную область[123].

Послушаем, с другой стороны, лорда Малмсбери:

«Позже, в связи с высказанным соображением, что рассматриваемая железнодорожная линия минует нейтрализованную часть Савойи, швейцарское правительство отказалось от своих возражений и разрешило французским войскам передвижение по ней. Я думаю, что, поступая так, оно совершило ошибку (I think that they were wrong in doing so). Мы считали соблюдение нейтралитета этой области столь важным с точки зрения интересов Европы... что 28 апреля 1859г послали французскому двору протест против передвижения через нее войск в Сардинию».

Этот протест послужил Пальмерстону предлогом обвинить Малмсбери в «австрийских» симпатиях, так как он «без всякой нужды оскорбил французское правительство» (had uselessly offended the French government), совсем как Фогт в «Главной книге» (стр. 183) обвиняет газету «Volk» в том, что она

«всячески старалась», — разумеется, в угоду Австрии, — «создавать затруднения для Швейцарии... Достаточно прочесть опубликованные в газете «Volk» статьи о нейтралитете и прохождении французов через Савойю, чтобы бросились в глаза эти тенденции, полностью разделенные «Allgemeine Zeitung»»[124].

«Бросается в глаза», что весь отдел «Исследований» Фогта, касающийся Швейцарии, имеет своей исключительной задачей заранее оправдать первое нарушение швейцарской нейтральной территории его «роковым человеком». Это был первый шаг к аннексии Савойи, а следовательно и французской Швейцарии. Судьба Швейцарии зависела от того, с какой энергией она выступит против этого первого шага и будет отстаивать свои права, использовав их в решительный момент и превратив вопрос о них в общеевропейский вопрос — и все это в то время, когда симпатии английского правительства были обеспечены, а Луи Бонапарт, только начавший свою локализованную войну, не осмеливался бросить ей вызов. Официально вмешавшись в это дело, английское правительство не могло уже отступить[125]. Отсюда необычайные старания «новошвейцарца, гражданина кантона Берн и члена Совета кантонов от Женевы» затуманить вопрос, а разрешение французским войскам пройти через нейтрализованную область представить как право, которым Швейцария должна воспользоваться, как мужественную демонстрацию против Австрии. Ведь спас же он Швейцарию от Катилины-Шерваля!

Повторяя и усиливая протест своих первоисточников, брошюр Дантю, отрицающих наличие поползновений на рейнскую границу, Фогт избегает всякого намека на содержащийся в тех же брошюрах отказ от Савойи и Ниццы. Даже самих названий Савойи и Ниццы нет в его «Исследованиях». Между тем, уже в феврале 1859г савойские депутаты в Турине протестовали против Итальянской войны, так как аннексия Савойи империей декабрьского переворота была ценой заключения союза с Францией. Этот протест не дошел до ушей Фогта. Точно так же не дошли до него хорошо известные всей остальной эмиграции условия договора, заключенного в августе 1858г в Пломбьере между Луи Бонапартом и Кавуром (опубликованы в одном из первых номеров «Volk»). Мадзини в упомянутом уже номере «Pensiero ed Azione» (2—16 мая 1859г) буквально предсказал:

«Но если Австрия, потерпев поражение в самом начале войны, предложит условия, подобные тем, которые она предложила в определенный момент в 1848г английскому правительству, а именно: очищение Ломбардии при сохранении за собой Венеции, — тогда мир будет принят. При этом будут осуществлены только следующие условия: расширение сардинской монархии и передача Франции Савойи и Ниццы[126]

Мадзини опубликовал свое предсказание в середине мая 1859г, Фогт выпустил второе издание своих «Исследований» в середине июня 1859г, но ни слова не сказал о Савойе и Ницце. Еще до Мадзини и до савойских депутатов, уже в октябре 1858г, полтора месяца спустя после пломбьерского заговора, президент Швейцарского союза сообщал в специальной депеше английскому кабинету, что

«он имеет основания полагать, что между Луи Бонапартом и Кавуром заключено условное соглашение об уступке Савойи»[127].

В начале июня 1859г, президент Союза сообщил снова английскому поверенному в делах в Берне свои опасения о предстоящей аннексии Савойи и Ниццы[128]. До Фогта, этого по профессии спасителя швейцарцев, не дошло ни одной весточки ни о протесте савойских депутатов, ни о разоблачениях Мадзини, ни о продолжавшихся с декабря 1858 до июня 1859г опасениях швейцарского союзного правительства. Как мы увидим впоследствии, даже в марте 1860г, когда тайна о Пломбьере обошла все улицы Европы, она и тогда каким-то образом миновала г-на Фогта. Эпиграф: «молчание — добродетель рабов»[129] украшает «Исследования», вероятно в связи с их умолчанием об угрожающей аннексии. Один намек все же в них содержится:

«Но допустим», — говорит Фогт, — «что свершилось бы невероятное и цена победы была бы оплачена итальянскими землями, на юге или на севере... Право же, с сугубо узкой немецкой точки зрения... можно искренне пожелать, чтобы французский волк поживился итальянской костью» (l. с., стр. 129, 130).

Итальянская область на севере, это, естественно, — Ницца и Савойя. После того как новошвейцарец, гражданин кантона Берн и член Совета кантонов от Женевы призывал Швейцарию «с чисто швейцарской точки зрения» (l. с., стр. 39) «испытывать величайшую радость» по поводу соседства Луи Бонапарта, беглому имперскому регенту внезапно приходит в голову, что «право же, с сугубо узкой немецкой точки зрения» он «может искренне пожелать», чтобы французский волк «поживился костью», то есть Ниццей и Савойей, а следовательно, и французской Швейцарией[130].


Несколько времени тому назад в Париже вышла брошюра «Наполеон III», не «Наполеон III и Италия» или «Наполеон III и румынский вопрос», или «Наполеон III и Пруссия», а «Наполеон III» просто, простой Наполеон III. Это — полный гипербол панегирик Наполеона III по адресу Наполеона III. Эта брошюра была переведена одним арабом по имени Да-Да на его родной язык. В послесловии к брошюре опьяненный Да-Да не может больше сдержать своего энтузиазма и изливается потоками пламенных стихов. Но в предисловии Да-Да еще достаточно трезв, чтобы сознаться, что его работа опубликована по приказу местных алжирских властей и предназначена для распространения среди туземных арабских племен по ту сторону алжирской границы с тем, чтобы «идея единства и национальности под руководством общего вождя овладела их фантазией». Этот общий вождь, который должен создать «единство арабской национальности», — как выдает Да-Да, — не кто иной, как «благодетельное солнце, слава небосвода — император Наполеон III». Фогт, хотя и пишет не стихами[131], — не кто иной, как немецкий Да-Да.

Назвав «Исследованиями» свое переложение на немецкий язык излучаемых благодетельным солнцем и славой небосвода статей «Moniteur», брошюр Дантю и карт перекроенной Европы, Да-Да Фогт сострил удачнее, чем когда-либо за всю свою веселую жизнь. Это даже лучше, чем имперское регентство, имперские пирушки и им самим изобретенные имперские заграничные паспорта. Тот факт, что «образованный» немецкий бюргер считает bona fide [добросовестными] «Исследования», в которых Австрия борется с Англией из-за Египта, Австрия и Пруссия препираются из-за внеевропейских земель, Наполеон I заставляет Английский банк взвешивать свое золото вместо того, чтобы считать его, греки и фанариоты оказываются различными расами, из Монсени идет сухопутный путь через Фенестрелле по долине Стуры и т. д., — этот факт показывает только, под каким высоким давлением находился в течение десяти лет реакции либеральный череп этого бюргера.

Но, странным образом, тот же самый толстокожий либеральный немец, который приветствовал фогтовский грубо утрированный перевод оригинальных брошюр поборников декабрьского переворота на немецкий язык, в бешенстве вскочил со своего покойного кресла, когда Эдмон Абу, в своей брошюре «Пруссия в 1860г» (первоначально «Наполеон III и Пруссия») с мудрой осторожностью перевел компиляцию Да-Да снова на французский язык. Заметим мимоходом, что эта болтливая сорока бонапартизма не лишена лукавства. Так, например, чтобы доказать симпатии Бонапарта к Германии, Абу указывает, что империя декабрьского переворота сваливает в одну кучу Да-Да Фогта с Гумбольдтом, как и Ласарильо-Хаклендера с Гёте. Во всяком случае, эта комбинация Фогт — Хаклендер обнаруживает со стороны Абу более глубокое исследование своего предмета, чем это можно найти в «Исследованиях» немецкого Да-Да.