MIA главная страница | Глав. стр. Иноязычной секции | Глав. стр. Русской секции | Маркс Энгельс архив
Оригинал
находится на
странице http://lugovoy-k.narod.ru/marx/marx.htm
Последнее
обновление
Май 2011г.
20 декабря голова Януса конституционной республики показала только одно свое лицо, исполнительное, с расплывчато-плоскими чертами Луи Бонапарта. 28 мая 1849г. она показала другое свое лицо, законодательное, усеянное рубцами, которые оставили после себя оргии Реставрации и Июльской монархии. Законодательное национальное собрание означало завершение создания конституционной республики, т. е. республиканской формы государства, в которой конституировано господство буржуазного класса, стало быть, совместное господство обеих больших роялистских фракций, представляющих в совокупности французскую буржуазию, объединенных легитимистов и орлеанистов, господство партии порядка. В то время как Французская республика сделалась, таким образом, собственностью коалиции роялистских партий, европейская коалиция контрреволюционных держав предприняла всеобщий крестовый поход против последних убежищ мартовских революций. Россия вторглась в Венгрию, прусские войска двинулись против армии, сражавшейся за имперскую конституцию, а Удино бомбардировал Рим. Европейский кризис явно приближался к решительному поворотному пункту, взоры всей Европы были устремлены на Париж, а взоры всего Парижа — на Законодательное собрание.
11 июня Ледрю-Роллен взошел на его трибуну. Он не произнес речи, он лишь сформулировал обвинение против министров, голое, без прикрас, фактическое, сжатое, тяжкое обвинение.
Нападение на Рим есть нападение на конституцию, нападение на Римскую республику есть нападение на Французскую республику. Статья V конституции гласит: «Французская республика никогда не употребляет своих военных сил против свободы какого бы то ни было народа», а президент обращает французские войска против римской свободы. Статья 54 конституции запрещает исполнительной власти объявлять какую бы то ни было войну без согласия Национального собрания[6]. Постановление Конституанты от 8 мая категорически повелевало министрам как можно скорее вернуть римскую экспедицию к ее первоначальной цели, оно, стало быть, не менее категорически воспрещало войну против Рима, — между тем Удино бомбардирует Рим. Ледрю-Роллен призвал, таким образом, самое конституцию в свидетели обвинения против Бонапарта и его министров. Роялистскому большинству Национального собрания он, трибун конституции, бросил в лицо грозное заявление: «Республиканцы сумеют заставить уважать конституцию всеми средствами, хотя бы даже силой оружия!» — «Силой оружия!» — повторило стократное эхо Горы. Большинство ответило страшным шумом; председатель Национального собрания призвал Ледрю-Роллена к порядку; Ледрю-Роллен повторил свое вызывающее заявление и в заключение положил на стол председателя предложение предать суду Бонапарта и его министров. Национальное собрание большинством в 361 голос против 203 голосов вотировало по вопросу о бомбардировке Рима простой переход к очередным делам.
Неужели Ледрю-Роллен надеялся побить Национальное собрание с помощью конституции, а президента — с помощью Национального собрания?
Конституция, конечно, запрещала всякое нападение на свободу чужеземных народов, но, по словам министерства, французская армия нападала в Риме не на «свободу», а на «деспотизм анархии». Разве Гора, вопреки всему своему опыту в Учредительном собрании, все еще не понимала, что толкование конституции принадлежит не тем, кто ее составил, а лишь тем, кто ее принял? Что ее текст надо толковать в его жизнеспособном смысле и что буржуазный смысл — единственный жизнеспособный смысл ее? Что Бонапарт и роялистское большинство Национального собрания были подлинными толкователями конституции, точно так же как поп есть подлинный толкователь библии, а судья — подлинный толкователь закона? Неужели Национальное собрание, только что вышедшее из лона всеобщих выборов, должно было считать, что оно связано завещанием мертвой Конституанты, когда и при жизни ее такой человек, как Одилон Барро, нарушал ее волю? Ссылаясь на решение Конституанты от 8 мая, разве Ледрю-Роллен забыл, что эта же Конституанта 11 мая отвергла его первое предложение о предании суду Бонапарта и его министров, что она оправдала президента и министров и таким образом санкционировала бомбардировку Рима как «конституционную», что по существу он только апеллировал против уже произнесенного приговора, притом апеллировал от республиканской Конституанты к роялистской Легислативе? Конституция сама призывает на помощь восстание, в особой статье призывая каждого гражданина охранять ее. Ледрю-Роллен опирался на эту статью. Но, с другой стороны, разве не для защиты конституции учреждены государственные власти, разве нарушение конституции не начинается лишь с того момента, когда одна из государственных конституционных властей восстает против другой? Между тем, президент республики, министры республики, Национальное собрание республики находились между собой в самом гармоническом согласии.
То, что пыталась устроить Гора 11 июня, было «восстанием в пределах чистого разума», т. е. чисто парламентским восстанием. Она рассчитывала, что большинство Собрания, напуганное перспективой вооруженного восстания народных масс, уничтожит в лице Бонапарта и его министров свою собственную власть и значение своего собственного избрания. Разве Конституанта не пыталась уже подобным путем кассировать избрание Бонапарта, когда она так упорно настаивала на отставке министерства Барро — Фаллу?
Разве не было примеров из времен Конвента, когда парламентские восстания внезапно производили коренной переворот в отношениях большинства и меньшинства, — почему же не удастся молодой Горе то, что удавалось старой? — да и обстановка момента не казалась неблагоприятной для такого предприятия. Народное возбуждение в Париже дошло до такой степени, что стало внушать тревогу; судя по голосованию на выборах, армия не была расположена к правительству, большинство Законодательного собрания было еще слишком молодо, чтобы сорганизоваться, к тому же оно состояло из людей старых. Если бы Горе удалось парламентское восстание, кормило правления перешло бы непосредственно в ее руки. Демократическая мелкая буржуазия, со своей стороны, как всегда, ничего так страстно не желала, как того, чтобы борьба произошла над ее головой, в облаках, между тенями членов парламента. Наконец, путем парламентского восстания как Демократическая мелкая буржуазия, так и ее представительница, Гора, достигали своей великой цели: сокрушить мощь буржуазии, не развязывая рук пролетариату, не давая ему показаться иначе, как в отдалении; пролетариат был бы использован, не становясь опасным.
После вотума Национального собрания от 11 июня произошло свидание нескольких членов Горы с делегатами тайных рабочих обществ. Последние настаивали на том, чтобы начать восстание в тот же вечер. Гора решительно отвергла этот план. Она ни за что не хотела выпустить из своих рук руководство движением; к своим союзникам она относилась с таким же подозрением, как и к своим врагам, и она была права. Воспоминание об июне 1848г. никогда еще так живо не волновало ряды парижского пролетариата. Тем не менее он был связан союзом с Горой. Она представляла в парламенте большинство департаментов, она преувеличивала свое влияние в армии, она располагала демократической частью национальной гвардии, наконец, она имела моральную поддержку лавочников. Начать восстание в этот момент вопреки воле Горы — это значило для пролетариата, ряды которого к тому же поредели от холеры и от безработицы, разогнавшей значительную массу его из Парижа, бесполезно повторить июньские дни 1848г. при отсутствии той ситуации, которая толкала его тогда на отчаянную борьбу. Рабочие делегаты сделали то, что единственно было разумно. Они обязали Гору скомпрометировать себя, т. е. выйти из границ парламентской борьбы, в случае если ее обвинительный акт будет отвергнут. В продолжение всего 13 июня пролетариат занимал ту же скептически-наблюдательную позицию и выжидал серьезной, бесповоротной схватки между демократической национальной гвардией и армией, чтобы броситься тогда в борьбу и толкнуть революцию дальше навязанной ей мелкобуржуазной цели. На случай победы уже была организована пролетарская коммуна, которая должна была действовать рядом с официальным правительством. Парижских рабочих научила кровавая июньская школа 1848 года.
12 июня министр Лакрос сам внес в Законодательное собрание предложение перейти к немедленному обсуждению обвинительного акта. За ночь правительство приняло все меры для обороны и нападения; большинство Национального собрания имело твердое намерение заставить выйти на улицу мятежное меньшинство, само меньшинство не могло уже отступить, жребий был брошен; 377 голосов против 8 отвергли обвинительный акт; Гора, отказавшаяся от участия в голосовании, полная злобы, бросилась в залы пропаганды «миролюбивой демократии», в редакцию газеты «Democratie pacifique».
Удаление из здания парламента сломило силу Горы, подобно тому как гигант Антей, теряя соприкосновение с землей, своей матерью, терял и свою силу. Самсоны в стенах Законодательного собрания, монтаньяры [7] стали простыми филистерами в залах «миролюбивой демократии». Возгорелись долгие, шумные и пустые дебаты. Гора была полна решимости заставить уважать конституцию любыми средствами, «но только не силой оружия». В этом решении ее поддержали манифест и депутация «друзей конституции». «Друзьями конституции» называли себя обломки клики «National», партии буржуазных республиканцев. В то время как из уцелевших представителей ее в парламенте шесть голосовали против, остальные все за отклонение обвинительного акта, в то время как Кавеньяк предоставил свою саблю в распоряжение партии порядка, более значительная внепарламентская часть клики жадно ухватилась за представившийся ей случай выйти из своего положения политических париев и протиснуться в ряды демократической партии. В самом деле, разве они не являлись естественными оруженосцами этой партии, спрятавшейся за их щит, за их принцип, за конституцию!
До самого утра «Гора» мучилась родами. Она родила «прокламацию к народу», которая появилась утром 13 июня в более или менее скромных уголках двух социалистических газет. Эта прокламация объявляла «вне конституции» (hors la Constitution) президента, министров и большинство Законодательного собрания и призывала «подняться» национальную гвардию, армию, а в заключение также и народ. «Да здравствует конституция!» было ее паролем, — паролем, который значил нечто иное, как «долой революцию!»
Конституционной прокламации Горы соответствовала так называемая мирная демонстрация, устроенная 13 июня мелкими буржуа. Это была уличная процессия от Шато-д'О [Château d'Eau] по бульварам; 30000 человек, большей частью национальные гвардейцы, без оружия, смешавшись с членами тайных рабочих секций, шли по бульварам с криками: «Да здравствует конституция!». Сами демонстранты выкрикивали этот лозунг механически, холодно, не от чистого сердца, и вместо того, чтобы усиливаться до громовых раскатов, эти возгласы находили иронический отклик у народа, толпившегося на тротуарах. Многоголосому пению недоставало грудного голоса. Когда же шествие поравнялось со зданием заседаний «друзей конституции» и на фронтоне его появился наемный герольд конституции, который, размахивая изо всех сил своей клакерскои шляпой и надрывая свои неимоверные легкие, засыпал паломников градом кликов «да здравствует конституция!», — казалось, сами участники процессии на мгновение почувствовали весь комизм положения. Известно, что процессия, дойдя до угла улицы де ла Пе и бульваров, встретила вовсе не парламентский прием со стороны драгунов и стрелков Шангарнье и что участники в один миг рассыпались во все стороны и лишь на бегу издавали слабые крики «к оружию!» во исполнение парламентского призыва 11 июня к восстанию.
Большинство собравшихся на улице Азар членов Горы разбежалось в тот момент, когда насильственный разгон мирной процессии, глухие слухи об убийстве безоружных граждан на бульварах, все усиливавшееся уличное смятение — все, казалось, возвещало приближение восстания. Ледрю-Роллен, во главе небольшой группы депутатов, спас честь Горы. Под защитой парижской артиллерии, которая заняла Пале-Насиональ, они отправились к Консерватории искусств и ремесел, куда должны были прибыть 5-й и 6-й легионы национальной гвардии. Но монтаньяры напрасно ждали 5-й и 6-й легионы: эти осторожные гвардейцы оставили на произвол судьбы своих представителей, парижская артиллерия сама помешала народу построить баррикады, хаос и суматоха сделали невозможным принятие какого-либо решения, линейные войска надвинулись со штыками наперевес, часть депутатов была захвачена, часть скрылась. Так кончилось 13 июня.
Если 23 июня 1848г. было днем восстания революционного пролетариата, то 13 июня 1849г. было днем восстания демократических мелких буржуа; каждое из этих двух восстаний было классически чистым выражением того класса, который его поднял.
Только в Лионе дело дошло до упорного, кровавого столкновения. Здесь промышленная буржуазия и промышленный пролетариат стоят непосредственно лицом к лицу, рабочее движение не включено, как в Париже, в рамки всеобщего движения и им не определяется; поэтому 13 июня потеряло здесь в своем отражении свой первоначальный характер. В остальных местах провинции, где 13 июня нашло отклик, оно ничего не зажгло, — это была холодная молния.
13 июня закончился первый период жизни конституционной республики, которая начала своё нормальное существование 28 мая 1849г., с открытием Законодательного собрания. Весь этот пролог заполнен шумной борьбой между партией порядка и Горой, между буржуазией и мелкой буржуазией; мелкая буржуазия тщетно сопротивлялась установлению буржуазной республики, в пользу которой сама же беспрерывно конспирировала во временном правительстве и в Исполнительной комиссии, за которую сама же с ожесточением билась против пролетариата в июньские дни. День 13 июня сломил ее сопротивление и сделал законодательную диктатуру объединенных роялистов свершившимся фактом. С этого момента Национальное собрание становится лишь комитетом общественного спасения партии порядка.
Париж поставил в «положение обвиняемых» президента, министров и большинство Национального собрания; они, в свою очередь, объявили Париж на «осадном положении». Гора объявила большинство Законодательного собрания «вне конституции», большинство, в свою очередь, предало Гору Верховному суду за нарушение конституции и подвергло проскрипции все, что в этой партии еще сохраняло жизненную силу. От Горы осталось одно туловище без головы и сердца. Меньшинство дошло до попытки парламентского восстания, большинство возвело свой парламентский деспотизм в закон. Оно декретировало новый парламентский регламент, уничтоживший свободу трибуны и давший председателю Национального собрания право наказывать депутатов за нарушение порядка вынесением порицания, денежными штрафами, лишением оклада, временным исключением из заседаний, арестом. Над туловищем Горы повесило оно вместо меча розгу. Долг чести требовал бы от уцелевших депутатов Горы демонстративно сложить полномочия. Этот акт ускорил бы распадение партии порядка. Она должна была бы распасться на свои первоначальные составные части в тот момент, когда ее перестала бы объединять даже тень противодействия.
Одновременно с ее парламентской силой у демократической мелкой буржуазии отнята была также ее вооруженная сила; были распущены парижская артиллерия и 8-й, 9-й и 12-й легионы национальной гвардии. Напротив, легион финансовой аристократии, 13 июня напавший на типографии Буле и Ру, разбивший типографские станки, разгромивший редакции республиканских газет и незаконно арестовавший их редакторов, наборщиков, печатников, экспедиторов, рассыльных, получил поощрение с трибуны Национального собрания. По всей Франции повторился этот роспуск заподозренных в республиканизме национальных гвардейцев.
Новый закон о печати, новый закон о союзах, новый закон об осадном положении, переполнение парижских тюрем, изгнание политических эмигрантов, приостановка выпуска всех газет, идущих дальше «National», подчинение Лиона и пяти соседних департаментов грубому деспотизму солдатчины, вездесущий прокурорский надзор, новая чистка столько раз уже чищенной армии чиновников — вот неизбежные, постоянно повторяющиеся трафаретные приемы победоносной реакции, достойные упоминания после июньской бойни и июньских ссылок только потому, что на этот раз они были направлены не только против Парижа, но и против департаментов, не только против пролетариата, но прежде всего против средних классов.
Вся законодательная деятельность Национального собрания в продолжение июня, июля и августа была заполнена карательными законами, которые предоставили правительству право объявления осадного положения, еще крепче зажали рот печати и уничтожили право союзов.
Однако для этого периода характерно не фактическое, а принципиальное использование победы, не решения Национального собрания, а мотивировка этих решений, не дело, а фраза, даже не фраза, а акцент и жесты, оживлявшие фразу. Безудержно-наглая демонстрация роялистских убеждений, презрительно-аристократические оскорбления по адресу республики, кокетливо-фривольное выбалтывание реставраторских целей, одним словом, хвастливое нарушение республиканских приличий — вот что придает этому периоду особый тон и отпечаток. «Да здравствует конституция!» — был боевой клич побежденных 13 июня. Это избавило победителей от лицемерия конституционного, т. е. республиканского, языка. Контрреволюция победила Венгрию, Италию и Германию, и они уже видели реставрацию у ворот Франции. Между вожаками фракций партии порядка завязалась настоящая конкуренция; они наперерыв старались дать документальное подтверждение своего роялизма через «Moniteur», исповедаться, покаяться в кое-каких либеральных грехах, совершенных ими во времена монархии, испросить за них прощение перед богом и людьми. Не проходило дня без того, чтобы с трибуны Национального собрания не объявляли февральскую революцию общественным бедствием, без того, чтобы какой-нибудь легитимистский захолустный помещик торжественно не заявлял, что он никогда не признавал республики, без того, чтобы кто-нибудь из трусливых перебежчиков и предателей Июльской монархии не расписывал задним числом своих подвигов, исполнению которых помешали только человеколюбие Луи-Филиппа или другие недоразумения. Выходило так, что в февральских событиях заслуживало удивления не великодушие победоносного народа, а самопожертвование и умеренность роялистов, которые позволили ему победить себя. Один народный представитель предложил выдать часть денег, предназначенных для вспомоществования раненым в февральские дни, муниципальным гвардейцам, которые одни оказали в те дни услугу отечеству. Другой предлагал воздвигнуть конную статую герцога Орлеанского на площади Карусели. Тьер назвал конституцию грязным клочком бумаги. На трибуне по очереди появлялись орлеанисты, чтобы каяться в своих кознях против легитимной монархии, легитимисты, упрекавшие себя в том, что их сопротивление против нелегитимной монархии ускорило падение монархии вообще; Тьер каялся в том, что интриговал против Моле, Моле каялся в своих интригах против Гизо, Барро — в интригах против всех троих. Возглас «Да здравствует социально-демократическая республика!» был объявлен антиконституционным; возглас «Да здравствует республика!» преследовался в качестве социально-демократического. В годовщину битвы при Ватерлоо один из депутатов объявил: «Я не так боюсь вторжения пруссаков, как вступления революционных эмигрантов во Францию». В ответ на жалобы по поводу террора, организованного в Лионе и соседних департаментах, Бараге д'Илье сказал: «Я предпочитаю белый террор красному» («J'aime mieux la terreur blanche que la terreur rouge»). И Собрание неистово аплодировало каждый раз, когда из уст его ораторов вырывалась эпиграмма против республики, против революции, против конституции, за монархию, за Священный союз. Всякое нарушение малейших республиканских формальностей, например обращения к депутатам со словами «Citoyens» [«Граждане»], приводило в восторг рыцарей порядка.
Парижские дополнительные выборы 8 июля, произведенные под воздействием осадного положения и при воздержании значительной части пролетариата от голосования, занятие Рима французской армией, вступление в Рим красных преподобий, а в их свите — инквизиции и террора монахов, — все это присоединяло новые, победы к июньской победе, все усиливало упоение партии порядка.
Наконец, в середине августа роялисты декретировали двухмесячный перерыв заседаний Национального собрания — отчасти для того, чтобы присутствовать на заседаниях только что собравшихся департаментских советов, отчасти же потому, что переутомились от многомесячной оргии своего роялизма.
С нескрываемой иронией они оставили в качестве заместителей Национального собрания, в качестве стражей республики, комиссию из двадцати пяти депутатов, такие сливки легитимистской и орлеанистской партий, как Моле и Шангарнье. Ирония была глубже, чем они ожидали. Приговоренные историей способствовать падению монархии, которую они любили, они были предназначены ею к охранению республики, которую ненавидели.
С перерывом заседаний Законодательного собрания закончился второй период в жизни конституционной республики, период ее роялистского неистовства.
Осадное положение в Париже было опять отменено, печать снова начала функционировать. Во время приостановки социально-демократических газет, в период репрессивных мер и роялистского разгула «Siecle», старый литературный представитель монархически-конституционной мелкой буржуазии, повернул к республиканству; «Presse», старый орган буржуазных реформаторов, повернул к демократизму, a «National», старый классический орган буржуазных республиканцев, повернул к социализму.
По мере того как становились невозможными открытые клубы, получали большее распространение и усиливались тайные общества. Производительные товарищества рабочих, с которыми мирились как с чисто коммерческими обществами и которые не имели никакого экономического значения, в политическом отношении сыграли для пролетариата роль связующих звеньев. 13 июня снесло официальную верхушку различных полуреволюционных партий, зато у уцелевших масс выросла своя голова на плечах. Рыцари порядка сеяли страх, предсказывая ужасы красной республики, но подлые зверства и гиперборейские ужасы победоносной контрреволюции в Венгрии, в Бадене, в Риме добела омыли «красную республику». И недовольные промежуточные классы французского общества начали предпочитать посулы красной республики с ее проблематическими ужасами ужасам красной монархии с ее фактической безнадежностью. Ни один социалист не сделал во Франции большего для революционной пропаганды, чем Гайнау. A chaque capacité selon ses oeuvres![8]
Между тем Луи Бонапарт использовал каникулы Национального собрания для августейших поездок по провинции, самые горячие из легитимистов отправились в Эмс на поклонение к потомку святого Людовика, а масса депутатов из партии порядка занялась интригами в только что собравшихся департаментских советах. Надо было заставить советы высказать то, чего не осмеливалось еще произнести большинство Национального собрания, надо было, чтобы они потребовали немедленного пересмотра конституции. Согласно конституции, этот пересмотр мог состояться лишь в 1852г. в особо созванном для этой цели национальном собрании. Но если бы большинство департаментских советов высказалось за пересмотр,— неужели голос Франции не заставил бы Национальное собрание пожертвовать девственностью конституции? Национальное собрание ожидало от этих провинциальных собраний того самого, чего ожидали в «Генриаде» Вольтера монахини от папдуров. Но, за немногими исключениями, Пентефрии Национального собрания натолкнулись в провинции на не меньшее число Иосифов. Громадное большинство не хотело понимать назойливых внушений. Пересмотру конституции помешало то самое орудие, которое должно было вызвать его к жизни: голосование департаментских советов. Франция, и притом буржуазная Франция, высказалась, и высказалась против пересмотра.
В начале октября Законодательное национальное собрание снова открыло свои заседания — tantum mutatus ab illo![9] Его физиономия совершенно преобразилась. Неожиданное отклонение пересмотра конституции со стороны департаментских советов вернуло его в пределы конституции и напомнило ему о пределах его существования. Орлеанистам стали внушать подозрения паломничества легитимистов в Эмс, легитимистов начали тревожить сношения орлеанистов с Лондоном, газеты обеих фракций раздували огонь и взвешивали взаимные притязания своих претендентов. Орлеанисты вместе с легитимистами злились на происки бонапартистов, проявившиеся в августейших поездках президента, в его более или менее явных попытках сбросить с себя конституционную узду, в заносчивом языке бонапартистских газет; Луи Бонапарт, со своей стороны, злился на Национальное собрание, которое признавало право на конспирацию только за легитимистами и орлеанистами, и на министерство, которое постоянно изменяло ему в пользу этого Национального собрания. Наконец, в самом министерстве произошел раскол по вопросу о римской политике и предложенном министром Пасси подоходном налоге, который консерваторы честили как социалистический.
Одним из первых предложений министерства Барро во вновь собравшемся Законодательном собрании было требование кредита в 300000 франков для уплаты вдовьей пенсии герцогине Орлеанской. Национальное собрание согласилось на это и прибавило к реестру долгов французской нации сумму в 7 миллионов франков. Между тем как Луи-Филипп продолжал таким образом с успехом играть роль «pauvre honteux» — стыдливого нищего, — министерство не решалось предложить Собранию увеличить содержание Бонапарта, а Собрание не казалось склонным разрешить эту надбавку, и Луи Бонапарт, как всегда, стоял перед дилеммой: Aut Caesar, aut Clichy![10]
Второе требование министерства относительно кредита в 9 миллионов франков для покрытия издержек по римской экспедиции еще более усилило натянутые отношения между Бонапартом, с одной стороны, и министрами и Национальным собранием — с другой. Луи Бонапарт обнародовал в «Moniteur» письмо к своему адъютанту Эдгару Нею, в котором он связывал папское правительство конституционными гарантиями. Папа, со своей стороны, издал обращение: «motu proprio», в котором отвергал всякое ограничение своей восстановленной власти. Письмо Бонапарта с умышленной нескромностью приподнимало занавес над его кабинетом, чтобы выставить его самого перед взорами галерки в качестве благожелательного, ноне признанного даже в собственном доме» и скованного гения. Он не в первый раз кокетничал «затаенными взмахами крыльев свободной души». Тьер, докладчик комиссии, совершенно игнорировал взмахи крыльев Бонапарта и ограничился тем, что перевел папское обращение на французский язык. Не министерство, а Виктор Гюго сделал попытку выручить президента, предложив Национальному собранию высказать свое одобрение письму Наполеона. «Allons donc! Allons donc!» [«Полноте! Полноте!»] — таким непочтительно-легкомысленным восклицанием похоронило большинство предложение Гюго. Политика президента? Письмо президента? Сам президент? «Allons donc! Allons donc!» Кто же принимает г-на Бонапарта всерьез? Думаете ли вы, г-н Виктор Гюго, что мы верим вам, будто вы верите в президента? «Allons donc! Allons donc!».
Наконец, разрыв между Бонапартом и Национальным собранием был ускорен благодаря прениям по поводу проекта возвращения Орлеанов и Бурбонов в страну. За отсутствием министерства кузен президента[11] сын экс-короля Вестфалии, внес в палату это предложение, которое имело целью не что иное, как поставить легитимистских и орлеанистских претендентов на одну доску с бонапартистским претендентом или, вернее, ниже его, так как он, по крайней мере, фактически стоял на вершине государственной власти.
Наполеон Бонапарт был достаточно непочтителен, чтобы соединить в одно предложение возвращение изгнанных королевских фамилий и амнистию июньским инсургентам. Негодование большинства тотчас же заставило его взять назад это кощунственное сочетание святого и нечестивого, королевской породы и пролетарского исчадия, неподвижных звезд общества и его блуждающих болотных огоньков, и отвести должное место каждому из двух предложений. Большинство энергично отвергло проект призвания в страну королевских фамилий, и Берье, Демосфен легитимистов, не оставил никаких сомнений насчет значения этого вотума. Разжалование претендентов в простые граждане — вот цель, которую преследуют! Их хотят лишить ореола святости, последнего уцелевшего у них величия, величия изгнания! Что подумали бы о том из претендентов, — воскликнул Берье, — который, забыв свое высокое происхождение, вернулся бы во Францию жить здесь простым частным лицом? Яснее нельзя было сказать Бонапарту, что он ничего не выиграл своим присутствием в стране, что если он нужен был объединенным роялистам здесь, на президентском кресле, в качестве нейтральной личности, то настоящие претенденты на корону должны были оставаться скрытыми от непосвященных взоров туманом изгнания.
1 ноября Луи Бонапарт ответил Законодательному собранию посланием, в котором в довольно резких выражениях извещал об отставке министерства Барро и образовании нового министерства. Министерство Барро — Фаллу было министерством роялистской коалиции, министерство Опуля — министерством Бонапарта, орудием президента против Законодательного собрания, министерством приказчиков.
Бонапарт уже не был теперь только нейтральной личностью 10 декабря 1848 года. Как глава исполнительной власти, он стал центром известных интересов, борьба с анархией заставила самое партию порядка усилить его влияние, и, если он уже не был популярен, то она вообще была непопулярна. Разве он не мог надеяться, что соперничество орлеанистов и легитимистов, с одной стороны, и необходимость какой бы то ни было монархической реставрации — с другой, заставят обе эти фракции признать нейтрального претендента?
С 1 ноября 1849г. начинается третий период в жизни конституционной республики, заканчивающийся 10 марта 1850 года.
Начинается обычная игра конституционных учреждений, которой так восхищается Гизо, т. е. раздоры между исполнительной и законодательной властью. Но это не все. Против реставраторских вожделений объединенных орлеанистов и легитимистов Бонапарт защищает юридическое основание своей фактической власти — республику; против реставраторских вожделений Бонапарта партия порядка защищает юридическое основание своего совместного господства — республику; легитимисты против орлеанистов, орлеанисты против легитимистов защищают status quo — республику. Все эти фракции партии порядка, из которых каждая имеет in petto [в душе] своего собственного короля и свою собственную реставрацию, противопоставляют каждая узурпаторским и мятежническим вожделениям своих соперников общее господство буржуазии, форму, в которой все их отдельные притязания взаимно нейтрализуются и сохраняются, — республику.
Как у Канта республика, в качестве единственной рациональной государственной формы, становится постулатом практического разума, который никогда не осуществляется, но осуществление которого всегда должно быть нашей целью и предметом наших помыслов, — так для этих роялистов постулатом является монархия.
Таким образом, конституционная республика, вышедшая из рук буржуазных республиканцев пустой идеологической формулой, в руках объединенных роялистов стала полной содержания, живой формой. Тьер и не подозревал, какая правда скрывалась в его словах: «Мы, роялисты, являемся истинным оплотом конституционной республики».
Падение министерства коалиции, появление министерства приказчиков имело еще и другое значение. Министр финансов в новом кабинете носил имя Фульд. Сделать Фульда министром финансов значило официально отдать французское национальное богатство в руки биржи, управлять государственным достоянием через биржу и в интересах биржи. Вместе с назначением Фульда финансовая аристократия объявила в «Moniteur» о своей реставрации. Эта реставрация необходимо дополняла собой все остальные реставрации и вместе с ними являлась звеном в цепи конституционной республики.
Луи-Филипп ни разу не осмелился сделать министром финансов настоящего loup-cervier [биржевого волка]. Подобно тому как его монархия была идеальным названием для господства верхушки буржуазии, так и в его министерствах привилегированные интересы должны были носить идеологические имена, свидетельствующие о личной незаинтересованности. В буржуазной республике повсюду выступило на авансцену то, что различные монархии, легитимная и орлеанистская, прятали за кулисами. Она низвела на землю то, что те возносили на небеса. Имена святых она заменила буржуазными собственными именами господствующих классовых интересов.
Все наше изложение показало, каким образом республика с первого же дня своего существования не только не уничтожила господства финансовой аристократии, а, напротив, укрепляла его. Но она делала ей уступки против воли, подчиняясь року. С Фульдом же правительственная инициатива вернулась в руки финансовой аристократии.
Спросят, каким образом буржуазная коалиция могла сносить и терпеть господство финансовой аристократии, которое при Луи-Филиппе покоилось на отстранении от власти или на подчинении остальных слоев буржуазии?
Ответ на это простой.
Прежде всего, финансовая аристократия сама образует важную руководящую группу внутри роялистской коалиции, общая правительственная власть которой называется республикой. Разве ораторы и «таланты» орлеанистов не были старыми союзниками и сообщниками финансовой аристократии? Разве сама она не является золотой фалангой орлеанистов? Что касается легитимистов, то они уже при Луи-Филиппе практически участвовали во всех оргиях биржевых, горных и железнодорожных спекуляций. Вообще союз крупного землевладения с финансовой аристократией есть нормальное явление. Доказательство — Англия, доказательство — даже Австрия.
В такой стране, как Франция, где объем национального производства составляет непропорционально малую величину по сравнению с размером государственного долга, где государственная рента является важнейшим предметом спекуляции, а биржа представляет главный рынок для приложения капитала, желающего расти непроизводительным путем, — в такой стране бесчисленное множество лиц из всех буржуазных и полубуржуазных классов не может не быть заинтересовано в государственном долге, в биржевой игре, в финансах. А разве все эти второстепенные участники биржевой игры не находят свою естественную опору и руководство в той фракции, которая представляет те же интересы, но в колоссальных размерах, представляет их в общем и целом?
Чем же обусловлено, что государственное достояние попало в руки финансовой аристократии? Постоянно растущей задолженностью государства. А в чем причина этой задолженности государства? В постоянном перевесе его расходов над доходами, в несоответствии, которое является одновременно и причиной и следствием системы государственных займов.
Чтобы избегнуть этой задолженности, государство должно ограничить свои расходы, т. е. упростить правительственный организм, уменьшить его размеры, управлять возможно меньше, держать как можно меньший персонал чиновников, как можно меньше вмешиваться в дела гражданского общества. Партия порядка не могла пойти этим путем; она должна была все более усиливать свои репрессивные мероприятия, свое официальное вмешательство от лица государства, свое вездесущие в лице государственных органов, по мере того как росли опасности, со всех сторон угрожавшие ее господству и условиям существования ее класса. Нельзя уменьшать состав жандармерии в то время, когда учащаются преступления против личности и собственности.
Либо же государство должно попытаться обойтись без долгов, установить на момент хотя бы скоропреходящее равновесие в бюджете, возложив на плечи состоятельнейших классов населения чрезвычайные налоги. Но должна ли партия порядка для избавления национального богатства от биржевой эксплуатации принести в жертву на алтарь отечества свое собственное богатство? Pas si bête! [Не так уж она глупа!]
Словом, без коренного переворота во французском государстве немыслим переворот в государственных финансах Франции. А с этими государственными финансами необходимо связана задолженность государства, с задолженностью государства — господство спекуляции на государственных долгах, господство государственных кредиторов, банкиров, торговцев деньгами, биржевых волков. Только одна фракция партии порядка была прямо заинтересована в падении финансовой аристократии, это — фабриканты. Мы говорим не о средних, не о мелких промышленниках, но о промышленных магнатах, составлявших при Луи-Филиппе широкий базис династической оппозиции. Их интересы, несомненно, требовали уменьшения издержек производства, стало быть — уменьшения налогов, которые входят в издержки производства, стало быть, уменьшения государственных долгов, проценты с которых входят в эти налоги, — другими словами, их интересы требовали падения финансовой аристократии.
В Англии — а крупнейшие французские фабриканты являются мелкими буржуа в сравнении со своими английскими соперниками — мы действительно видим фабрикантов, какого-нибудь Кобдена или Брайта, во главе крестового похода против банка и биржевой аристократии. Отчего же нет этого во Франции? В Англии преобладает промышленность, во Франции — земледелие. В Англии промышленность нуждается в free trade [свободе торговли], во Франции — в покровительственных пошлинах, в национальной монополии наряду с другими монополиями. Французская промышленность не господствует над французским производством, поэтому французские фабриканты не господствуют над французской буржуазией. Чтобы отстоять свои интересы от других фракций буржуазии, они не могут, как англичане, стать во главе движения и тем самым выдвинуть свои классовые интересы на первое место; они должны идти в хвосте революции и служить интересам, противоположным общим интересам их класса. В феврале они не поняли своего положения, но февраль научил их уму-разуму. И кому ближе всего грозит опасность со стороны рабочих, как не работодателю, промышленному капиталисту? Поэтому во Франции фабрикант необходимо примкнул к наиболее ярым фанатикам партии порядка. Правда, финансовые воротилы урезывают его прибыль, но что это в сравнении с полным уничтожением ее пролетариатом?
Во Франции мелкий буржуа выполняет то, что нормально было бы делом промышленного буржуа; рабочие выполняют то, что нормально было бы задачей мелкого буржуа; кто же разрешает задачу рабочего? Никто. Разрешается она не во Франции, она здесь только провозглашается. Она нигде не может быть разрешена внутри национальных границ; война классов внутри французского общества превратится в мировую войну между нациями. Разрешение начнется лишь тогда, когда мировая война поставит пролетариат во главе нации, господствующей над мировым рынком, во главе Англии. Однако революция, находящая здесь не свой конец, а лишь свое организационное начало, не будет кратковременной революцией. Нынешнее поколение напоминает тех евреев, которых Моисей вел через пустыню. Оно должно не только завоевать новый мир, но и сойти со сцены, чтобы дать место людям, созревшим для нового мира.
Вернемся к Фульду.
14 ноября 1849г. Фульд взошел на трибуну Национального собрания и изложил свою финансовую систему: апология старой налоговой системы! сохранение налога на вино! отказ от подоходного налога Пасси!
Пасси тоже не был революционером, он был старым министром Луи-Филиппа. Он принадлежал к пуританам типа Дю-фора и к самым интимным друзьям Теста, этого козла отпущения Июльской монархии![12] Пасси тоже расхваливал старую налоговую систему, он тоже предлагал сохранить налог на вино, но в то же время он сорвал завесу с государственного дефицита. Он объявил, что избежать государственного банкротства можно только с помощью нового налога — подоходного. Фульд, предлагавший некогда Ледрю-Роллену государственное банкротство, предложил Законодательному собранию государственный дефицит. Он обещал сбережения, тайна которых обнаружилась впоследствии: например, расходы уменьшились на 60 миллионов, а текущий долг увеличился на 200 миллионов — подозрительные фокусы в группировке цифр, в подсчетах, что в конце концов сводилось к новым займам.
При Фульде финансовая аристократия, поставленная рядом с остальными соперничающими фракциями буржуазии, конечно, не проявляла столь цинично свое корыстолюбие, как при Луи-Филиппе. Но система оставалась та же: тот ню постоянный рост государственных долгов, тот же замаскированный дефицит. А с течением времени старое биржевое мошенничество выступило откровеннее. Доказательства: закон об Авиньонской железной дороге, таинственные колебания государственных бумаг, ставшие одно время злобой дня во всем Париже, наконец, неудавшиеся спекуляции Фульда и Бонапарта на выборах 10 марта.
С официальной реставрацией финансовой аристократии французский народ должен был вскоре снова оказаться перед 24 февраля.
Конституанта, в припадке ненависти к своей наследнице, отменила налог на вино на 1850 год. Отмена старых налогов не давала средств для уплаты новых долгов. Кретон, один из кретинов партии порядка, предложил еще до перерыва заседаний Законодательного собрания сохранить налог на вино. Фульд принял это предложение от имени бонапартистского министерства, и 20 декабря 1849 г., в годовщину провозглашения Бонапарта президентом, Национальное собрание декретировало реставрацию налога на вино.
Адвокатом этой реставрации был не финансист, а вождь иезуитов Монталамбер. Его аргументация была поражающе проста. Налог — это материнская грудь, кормящая правительство; правительство — это орудия репрессий, это органы авторитета, это армия, это полиция, это чиновники, судьи, министры, это священники. Покушение на налог есть покушение анархистов на стражей порядка, охраняющих материальное и духовное производство буржуазного общества от посягательств пролетарских вандалов. Налог — это пятый бог рядом с собственностью, семьей, порядком и религией. А налог на вино есть бесспорно налог, и притом не обыкновенный, а стародавний, проникнутый монархизмом, почтенный налог. Vive 1'impôt des boissons! Three cheers and one more [Да здравствует налог на вино! Троекратное ура и ещё раз ура].
Когда французский крестьянин хочет представить себе черта, он представляет его в виде сборщика налогов. С того момента, как Монталамбер объявил налог богом, крестьянин стал безбожником, атеистом, и бросился в объятия к черту — социализму. По легкомыслию религия порядка его потеряла, иезуиты его потеряли, Бонапарт его потерял. 20 декабря 1849г. навсегда скомпрометировало 20 декабря 1848 года. «Племянник своего дяди» был в своей семье не первый, которого погубил налог на вино, налог, пахнущий, по словам Монталамбера, революционной грозой. Настоящий, великий Наполеон на острове Св. Елены говорил, что восстановление налога на вино более чем что-либо другое было причиной его падения, так как оттолкнуло от него крестьян Южной Франции. Уже при Людовике XIV этот налог был главным предметом народной ненависти (см. сочинения Буагильбера и Вобана). Первая революция отменила его, а Наполеон снова ввел в 1808г. в несколько измененном виде. Когда Реставрация вступала во Францию, путь ей прокладывали не только гарцующие казаки, но и обещания отменить налог на вино. Конечно, gentilhom-merie [дворянство] не обязано было сдержать слово, данное gens taillable à merci et miséricorde [бесправному низшему сословию]. 1830 год обещал отменить налог на вино. Не в духе этого года было делать то, что говорилось, говорить то, что делалось. 1848 год обещал отменить налог на вино, так же как он все обещал. Наконец, Конституанта, которая ничего не обещала, распорядилась, как мы уже сказали, в своем завещании, чтобы налог на вино был отменен с 1 января 1850 года. Но как раз за десять дней до 1 января 1850г. Законодательное собрание снова его ввело. Таким образом, французский народ тщетно пытался изгнать этот налог: когда он выбрасывал его за дверь, тот снова влетал в окно.
Налог на вино недаром служил предметом народной ненависти: в нем соединились все ненавистные стороны французской налоговой системы. Способ его взимания ненавистен, способ распределения аристократичен, так как процентная ставка обложения одинакова как для самых обыкновенных, так и для самых дорогих вин; он, стало быть, увеличивается в геометрической прогрессии, по мере того как уменьшается имущество потребителя; это — прогрессивный налог навыворот. Он является премией за фальсификацию и подделку вина и таким образом вызывает систематическое отравление трудящихся классов. Он сокращает потребление, воздвигая у ворот каждого города с населением свыше 4000 человек акцизные заставы и превращая каждый такой город в чужую страну, защищенную от французского вина покровительственными пошлинами. Крупные виноторговцы и в еще большей степени мелкие, так называемые marchands de vin, владельцы винных погребков, доходы которых непосредственно зависят от потребления вина, все они — заклятые враги налога на вино. И, наконец, сокращая потребление, налог на вино суживает у производства рынок сбыта. Лишая городских рабочих возможности покупать вино, он лишает крестьян-виноделов возможности продавать его. А Франция насчитывает приблизительно 12 миллионов виноделов. Понятна поэтому ненависть всего народа к налогу на вино, понятно в особенности фанатичное ожесточение против него крестьян. К тому же в восстановлении налога на вино они видели не единичное, более или менее случайное событие. Крестьяне имеют свои особые исторические традиции, которые переходят от отца к сыну, и в этой исторической школе установилось такое убеждение, что всякое правительство, когда оно хочет обмануть крестьян, обещает им отмену налога на вино, а как только оно обмануло их, то сохраняет его в силе или восстанавливает. На налоге на вино крестьянин пробует букет правительства, его тенденцию. Восстановление налога на вино 20 декабря означало: Луи Бонапарт — такой же, как другие. Но он не был такой, как другие, он был изобретением крестьян, и в покрытых миллионами подписей петициях против налога крестьянство взяло назад свои голоса, отданные им год назад «племяннику своего дяди».
Сельское население, больше двух третей всего французского населения, состоит главным образом из так называемых свободных земельных собственников. Первое поколение, безвозмездно освобожденное революцией 1789г. от феодальных повинностей, ничего не заплатило за свою землю. Но последующие поколения уплачивали под видом цены за землю то, что их полукрепостные предки уплачивали в свое время в форме ренты, десятины, барщины и т. д. Чем более, с одной стороны, росло народонаселение, а с другой — увеличивалось дробление земель, тем дороже становилась цена мелкого земельного участка, так как вместе с уменьшением размеров парцелл вырастал спрос на них. Но по мере того как росла цена, уплачиваемая крестьянином за парцеллу — покупал ли он ее прямо или она засчитывалась ему сонаследниками в качестве капитала, — необходимо росла в той же мере задолженность крестьянина, т. е. ипотека. Долговое обязательство, тяготеющее на земле, и называется ипотекой, закладной на землю. Подобно тому, как средневековый земельный участок обрастал привилегиями, так современная парцелла обрастает ипотеками. — С другой стороны, при парцельной системе земля является для ее собственника простым орудием производства. Но в той же мере, в какой дробится земля, уменьшается ее плодородие. Применение машин к обработке почвы, разделение труда, крупные мелиорационные мероприятия, как то: устройство осушительных и оросительных каналов и т. д., — становятся все более и более недоступными, а непроизводительные издержки на обработку земли растут в той же пропорции, как и дробление самого этого орудия производства. Все это происходит независимо от того, обладает ли собственник парцеллы капиталом или нет. Но чем дальше идет процесс дробления земли, тем больше весь капитал парцельного крестьянина сводится к земельному участку с самым жалким инвентарем, тем меньше становится возможным приложение капитала к земле, тем больше ощущается у беднейшего крестьянина [Kotsass] недостаток в земле, деньгах и образовании, необходимых для использования успехов агрономии, тем больше регрессирует обработка земли. Наконец, чистый доход уменьшается в той же пропорции, в какой увеличивается валовое потребление и в какой всю семью крестьянина удерживает от других занятий ее собственность, которая, однако, не обеспечивает ее существования.
Итак, в той же мере, в какой увеличивается население и дробление земли, в той же мере дорожает орудие производства, земля, и уменьшается ее плодородие, в той же мере падает земледелие и растет задолженность крестьянина. И то, что было следствием, в свою очередь становится причиной. Каждое поколение оставляет все больше долгов следующему, каждое новое поколение начинает свою жизнь при все более неблагоприятных и тяжелых условиях, ипотечная задолженность порождает все новую ипотечную задолженность, и когда крестьянин не может уже перезакладывать свой клочок земли под новые долги, т. е. обременять его новыми ипотеками, он прямо попадает в лапы ростовщика, и тем больше становятся ростовщические проценты.
Таким образом, французский крестьянин в виде процентов на тяготеющие на земле ипотеки и в виде процентов на неипотечные ссуды у ростовщика отдает капиталистам не только земельную ренту, не только промышленную прибыль, одним словом, — не только весь чистый доход, но даже часть своей заработной платы; он опустился таким образом до уровня ирландского арендатора, и все это под видом частного собственника.
Этот процесс был ускорен во Франции все растущим бременем налогов и судебными издержками, вызванными частью непосредственно самими формальностями, которыми французское законодательство обставляет земельную собственность, частью бесчисленными конфликтами между владельцами всюду соприкасающихся и перекрещивающихся парцелл, частью же страстью к тяжбам, свойственной крестьянам, для которых все наслаждение собственностью сводится к фанатичной защите воображаемой собственности, права собственности.
По статистическим вычислениям 1840г., валовой продукт французского земледелия составлял 5237178000 франков. Из этой суммы надо вычесть 3552000000 фр. на издержки по обработке, включая сюда потребление земледельцев. Остается чистый продукт в 1685178000 фр., из которых 550 миллионов надо скинуть на проценты по ипотекам, 100 миллионов на судебных чиновников, 350 миллионов на налоги и 107 миллионов на нотариальный сбор, гербовый сбор, на пошлины с ипотек и т. д. Остается третья часть чистого продукта — 538000000; на душу населения не приходится и 25 фр. чистого дохода. В этом вычислении, конечно, не приняты во внимание ни неипотечное ростовщичество, ни расходы на адвокатов и т. д.
Теперь понятно положение французских крестьян, когда республика прибавила к их старым тяготам еще новые. Ясно, что эксплуатация крестьян отличается от эксплуатации промышленного пролетариата лишь по форме. Эксплуататор тот же самый — капитал. Отдельные капиталисты эксплуатируют отдельных крестьян посредством ипотек и ростовщичества; класс капиталистов эксплуатирует класс крестьян посредством государственных налогов. Право крестьянской собственности является талисманом, при помощи которого капитал до сих пор держал в своей власти крестьян, предлогом, которым он пользовался, чтобы натравливать их против промышленного пролетариата. Только падение капитала может поднять крестьянина, только антикапиталистическое, пролетарское правительство может положить конец его экономической нищете и общественной деградации. Конституционная республика, это — диктатура его объединенных эксплуататоров; социально-демократическая, красная республика, это — диктатура его союзников. И чаши весов падают или поднимаются в зависимости от голосов, которые крестьянин бросает в избирательную урну. Он сам должен решать свою судьбу. — Так говорили социалисты в памфлетах, в альманахах, в календарях, во всевозможных листовках. Эти идеи стали еще понятнее крестьянину благодаря полемическим сочинениям партии порядка; она тоже обращалась к нему и своими грубыми преувеличениями, своим бессовестным искажением социалистических идей и стремлений как раз попадала в настоящий крестьянский тон и разжигала жадность крестьянина к запретному плоду. Но понятнее всего говорил самый опыт, приобретенный классом крестьян при использовании избирательного права, говорили те разочарования, которые одно за другим обрушивались на него в стремительном развитии революции. Революции — локомотивы истории.
Постепенный переворот в настроении крестьянства проявился в различных симптомах. Он сказался уже на выборах в Законодательное собрание, сказался в том, что было введено осадное положение в пяти департаментах вокруг Лиона, сказался спустя несколько месяцев после 13 июня в избрании департаментом Жиронды монтаньяра на место бывшего председателя «бесподобной палаты» [chambre introuvable][13], сказался 20 декабря 1849г. в избрании красного на место умершего легитимистского депутата департамента Гар, этой обетованной страны легитимистов, арены ужаснейших расправ с республиканцами в 1794 и 1795гг., главного очага terreur blanche [белого террора] 1815 года, где открыто убивали либералов и протестантов. Это революционизирование самого неподвижного класса ярче всего сказалось после восстановления налога на вино. Правительственные мероприятия и законы, изданные в январе и феврале 1850г., направлены были почти исключительно против департаментов и крестьян, что является самым убедительным доказательством их пробуждения.
Циркуляр Опуля, поставивший жандарма в положение инквизитора по отношению к префекту, супрефекту и прежде всего к мэру, вводивший систему шпионажа вплоть до глухих углов самых захолустных деревень; закон против школьных учителей, подчинявший их, идеологов, защитников, воспитателей и советчиков крестьянского класса, произволу префекта, гонявший их, пролетариев класса ученых, словно затравленную дичь, из одной деревни в другую; законопроект против мэров, повесивший над головой последних дамоклов меч отставки и каждый момент противопоставлявший их, президентов крестьянских общин, президенту республики и партии порядка; указ, превративший 17 военных округов Франции в четыре пашалыка и сделавший казарму и бивуак национальным салоном французов; закон об образовании, которым партия порядка объявила невежество и насильственное отупление Франции необходимым условием своего существования при режиме всеобщего избирательного права, — что представляли собой все эти законы и мероприятия? Отчаянные попытки снова подчинить партии порядка департаменты и крестьянство департаментов.
Как репрессии, это были жалкие средства, бившие мимо цели. Крупные меры, как сохранение налога на вино и 45-сантимного налога, издевательское отклонение крестьянских петиций о возвращении миллиарда и т. д. — все эти законодательные громы и молнии поражали крестьянский класс только сразу, оптом, из центра. Перечисленные же выше законы и мероприятия придавали нападению и сопротивлению всеобщий характер, делали их темой разговоров в каждой хижине, они прививали революцию каждой деревне, они переносили революцию на места и окрестьянивали ее.
С другой стороны, не доказывают ли эти проекты Бонапарта и принятие их Национальным собранием согласия обеих властей конституционной республики там, где дело идет о подавлении анархии, т. е. всех тех классов, которые восстают против диктатуры буржуазии? Разве Сулук тотчас после своего грубого послания не заверил Законодательное собрание в своей преданности делу порядка в непосредственно затем последовавшем послании Карлы, этой грязной и пошлой карикатуры на Фуше, подобно тому как и сам Луи Бонапарт был плоской карикатурой на Наполеона?
Закон об образовании показывает нам союз молодых католиков и старых вольтерьянцев. Господство соединенной буржуазии — чем же еще могло оно быть, как не объединенным деспотизмом дружественной иезуитам Реставрации и спекулировавшей вольнодумством Июльской монархии? Оружие, которым каждая из буржуазных фракций снабжала народ в своей борьбе против других за верховную власть, — разве не должны были они снова вырвать его из рук народа, раз он противостал их объединенной диктатуре? Ничто, даже отклонение закона о concordats a l'amiable, не возмутило так парижского лавочника, как это демонстративное кокетничание иезуитизмом.
Между тем столкновения между различными фракциями партии порядка, так же как между Национальным собранием и Бонапартом, продолжались своим чередом. Не понравилось Национальному собранию, что Бонапарт непосредственно после своего coup d'état, после образования собственного бонапартистского министерства, призвал к себе вновь произведенных в префекты инвалидов монархии и поставил условием их службы запрещенную конституцией агитацию в пользу вторичного избрания его президентом; не понравилось, что Карлье ознаменовал свое назначение закрытием одного легитимистского клуба; не понравилось, что Бонапарт основал собственную газету «Napoleon», которая открывала публике тайные вожделения президента, в то время как министры должны были отрекаться от них на подмостках Законодательного собрания; не понравилось Собранию, что Бонапарт, несмотря на все вотумы недоверия, упорно не увольнял своих министров; не понравилась попытка приобрести расположение унтер-офицеров прибавкой четырех су к их ежедневному жалованью и расположение пролетариата посредством плагиата из «Парижских тайн» Эжена Сю — посредством учреждения «ссудного банка чести»; наконец, не понравилось то бесстыдство, с которым через министров Бонапарта было внесено предложение сослать в Алжир уцелевших июньских инсургентов, чтобы сделать Законодательное собрание непопулярным en gros [оптом], тогда как себе самому президент обеспечивал популярность en detail [в розницу] отдельными актами помилования. Тьер произнес угрожающие слова о «coup d'état» и «coups de tête»[14], а Законодательное собрание мстило за себя Бонапарту тем, что отвергало всякий законопроект, который он вносил в собственных интересах, и с шумной подозрительностью исследовало всякий проект, который он вносил в общих интересах, выясняя, не пытается ли Бонапарт усилить свою личную власть под предлогом усиления исполнительной власти. Одним словом, оно мстило заговором презрения.
Партию легитимистов, в свою очередь, раздражало, что более ловкие орлеанисты снова захватывают в свои руки почти все государственные должности, что централизация растет, тогда как она ожидала успеха своего дела от децентрализации. И действительно, контрреволюция насильственно проводила централизацию, т. е. подготовляла механизм революции. Установив обязательный курс для банковых билетов, она централизовала даже золото и серебро Франции в Парижском банке и создала таким образом готовую военную казну революции.
Наконец, орлеанистов раздражало, что их принципу побочной династии противопоставляется вновь выплывший принцип легитимизма, что их самих постоянно осаживают и третируют, подобно тому как дворянин третирует свою супругу буржуазного происхождения.
Мы шаг за шагом проследили, как крестьяне, мелкие буржуа, вообще средние слои общества становились на сторону пролетариата, приходили к открытому антагонизму по отношению к официальной республике, которая обращалась с ними, как с врагами. Возмущение против диктатуры буржуазии, потребность в преобразовании общества, сохранение демократическо-республиканских учреждений как орудий этого преобразования, сплочение вокруг пролетариата как решающей революционной силы — вот общие черты, характеризующие так называемую партию социальной демократии, партию красной республики. Эта «партия анархии», как окрестили ее противники, не в меньшей мере, чем партия порядка, является коалицией различных интересов. От ничтожнейшей реформы старого общественного беспорядка до ниспровержения старого общественного порядка, от буржуазного либерализма до революционного терроризма — так далеко отстоят одна от другой крайности, составляющие исходный и конечный пункт «партии анархии».
Отмена покровительственных пошлин — социализм! потому что она посягает на монополию промышленной фракции партии порядка. Приведение в порядок государственных финансов — социализм! потому что оно затрагивает монополию финансовой фракции партии порядка. Свободный ввоз заграничного хлеба и мяса — социализм! потому что он нарушает монополию третьей фракции партии порядка, крупного землевладения. Требования фритредеров, т. е. наиболее прогрессивной партии английской буржуазии, во Франции сплошь оказываются социалистическими требованиями. Вольтерьянство — социализм! потому что оно нападает на четвертую фракцию партии порядка, католическую фракцию. Свобода печати, право союзов, всеобщее народное образование — социализм, социализм! Ведь все это — покушения на общую монополию партии порядка!
В ходе революции положение так быстро созрело, что друзья реформы всех оттенков, что средние классы с их скромнейшими требованиями принуждены были объединяться вокруг знамени самой крайней партии переворота, вокруг красного знамени.
Но как ни различен был социализм главных составных элементов «партии анархии», смотря по экономическим условиям и вытекающим из них общим революционным потребностям того или другого класса или фракции класса, — в одном пункте он совпадал: он объявлял себя средством освобождения пролетариата и провозглашал это освобождение своей целью. Сознательный обман у одних, самообман у других, которые убеждены, что мир, переустроенный сообразно их потребностям, есть лучший из миров для всех, что он осуществляет все революционные требования и устраняет все революционные конфликты.
Под более или менее одинаково звучащими общими социалистическими фразами «партии анархии» скрывается, во-первых, социализм газет «National», «Presse», «Siecle», который более или менее последовательно стремится свергнуть господство финансовой аристократии и освободить промышленность и торговлю от старых пут. Это — социализм промышленности, торговли и земледелия, интересами которых жертвуют их заправилы, входящие в партию порядка, поскольку эти интересы больше уже не совпадают с их частными монополиями. От этого буржуазного социализма, который, как всякая другая разновидность социализма, естественно привлекает к себе известную часть рабочих и мелких буржуа, отличается собственно социализм, мелкобуржуазный социализм, социализм par excellence [по преимуществу, в истинном значении слова]. Капитал преследует этот класс главным образом в качестве кредитора, поэтому этот класс требует кредитных учреждений; капитал душит его своей конкуренцией, поэтому он требует ассоциаций, поддерживаемых государством; капитал побеждает его концентрацией, поэтому он требует прогрессивных налогов, ограничения права наследования, выполнения крупных работ государством и других мер, насильственно задерживающих рост капитала. Так как этот класс мечтает о мирном осуществлении своего социализма, — допуская разве лишь какую-нибудь непродолжительную вторую февральскую революцию, — то он, естественно, представляет себе грядущий исторический процесс в виде осуществления систем, которые выдумывают или уже выдумали социальные теоретики, будь то компаниями или в одиночку. Таким образом, эти социалисты становятся эклектиками или сторонниками наличных социалистических систем, сторонниками доктринерского социализма, который был теоретическим выражением пролетариата лишь до тех пор, пока пролетариат еще не дорос до своего собственного свободного исторического движения.
Эта утопия, этот доктринерский социализм, подчиняющий все движение в целом одному из его моментов, заменяющий совокупное, общественное производство мозговой деятельностью отдельного педанта, а, главное, устраняющий в своей фантазии при помощи маленьких фокусов и больших сентиментальностей революционную борьбу классов со всеми ее необходимыми проявлениями, этот доктринерский социализм в сущности лишь идеализирует современное общество, дает лишенную теневых сторон картину его и старается осуществить свой идеал наперекор действительности этого же общества. И вот в то время как пролетариат уступает этот социализм мелкой буржуазии, а борьба между различными социалистическими вождями обнаруживает, что каждая из так называемых систем есть претенциозное подчеркивание одного из переходных моментов социального переворота в противоположность другим, — пролетариат все более объединяется вокруг революционного социализма, вокруг коммунизма, который сама буржуазия окрестила именем Бланки. Этот социализм есть объявление непрерывной революции, классовая диктатура пролетариата как необходимая переходная ступень к уничтожению классовых различий вообще, к уничтожению всех производственных отношений, на которых покоятся эти различия, к уничтожению всех общественных отношений, соответствующих этим производственным отношениям, к перевороту во всех идеях, вытекающих из этих общественных отношений.
Рамки нашего изложения не позволяют нам подробнее остановиться на этом вопросе.
Мы видели: подобно тому как в партии порядка неизбежно встала во главе финансовая аристократия, так в «партии анархии» — пролетариат. В то время как различные классы, объединившиеся в революционную лигу, группировались вокруг пролетариата, в то время как департаменты становились все менее надежными и само Законодательное собрание все ворчливее встречало притязания французского Сулука, — подошли долго откладывавшиеся и задерживавшиеся дополнительные выборы депутатов вместо изгнанных монтаньяров 13 июня.
Правительство, презираемое своими врагами, оскорбляемое и унижаемое на каждом шагу своими мнимыми друзьями, видело лишь одно средство выйти из этого невыносимого и шаткого положения — мятеж. Мятеж в Париже дал бы предлог объявить осадное положение в Париже и департаментах и таким образом распоряжаться выборами. С другой стороны, друзья порядка должны были бы пойти на уступки правительству, одержавшему победу над анархией, если не хотели сами выступить в роли анархистов.
Правительство взялось за работу. В начале февраля 1850г. оно провоцирует народ, срубая деревья свободы. Тщетно! Если деревья свободы и потеряли свои места, то правительство само потеряло голову и в испуге отступило перед своей собственной провокацией. Национальное собрание встретило ледяным недоверием эту неуклюжую попытку Бонапарта освободиться. Не больший успех имело и удаление с июльской колонны венков иммортелей. Это вызвало в одной части армии революционные демонстрации и дало Национальному собранию повод к более или менее скрытому вотуму недоверия министерству. Напрасно правительственная пресса грозила отменой всеобщего избирательного права и вторжением казаков. Напрасно Опуль бросил в Законодательном собрании прямой вызов членам левой, напрасно звал он их на улицу и заявил, что правительство приготовилось встретить их как следует. Опуль не добился ничего, кроме призыва к порядку со стороны председателя, и партия порядка с молчаливым злорадством позволила одному депутату левой осмеять узурпаторские вожделения Бонапарта. Напрасно, наконец, правительство предсказывало революцию на 24 февраля. Правительство добилось лишь того, что народ никак не отметил 24 февраля.
Пролетариат не дал спровоцировать себя на мятеж, он намеревался произвести революцию.
Провокации правительства, лишь усилив всеобщее недовольство существующим порядком, не помешали избирательному комитету, находившемуся всецело под влиянием рабочих, выставить следующих трех кандидатов для Парижа: Дефлотта, Видаля и Карно. Дефлотт был сослан в июне и амнистирован в результате одной из бивших на популярность бонапартовских выходок; он был другом Бланки и принимал участие в выступлении 15 мая. Видаль известен как коммунистический писатель, как автор книги «О распределении богатств»; он был секретарем Луи Блана в Люксембургской комиссии. Карно, сын организовавшего победу члена Конвента, наименее скомпрометированный член партии «National», министр просвещения во временном правительстве и Исполнительной комиссии, был благодаря своему демократическому законопроекту о народном образовании живым протестом против закона иезуитов об образовании. Эти три кандидата представляли три заключивших между собой союз класса: во главе — июньский инсургент, представитель революционного пролетариата; рядом с ним — доктринер-социалист, представитель социалистической мелкой буржуазии; наконец, третий кандидат — представитель партии буржуазных республиканцев, демократические формулы которой в столкновениях с партией порядка приобрели социалистический смысл и давно утратили свое собственное значение. Это была всеобщая коалиция против буржуазии и правительства, как и в феврале. Но на этот раз пролетариат стоял во главе революционной лиги.
Наперекор всем усилиям противников победили социалистические кандидаты. Даже армия голосовала за июньского инсургента и против своего же военного, министра Лаита. Партия порядка была поражена, как громом. Департаментские выборы не принесли ей утешения: они дали большинство монтаньярам.
Выборы 10 марта 1850 года! Это была кассация июня 1848 года: те, кто ссылал и убивал июньских инсургентов, вернулись в Национальное собрание, но согбенные, в сопровождении сосланных, с их принципами на устах. Это была кассация 13 июня 1849 года: Гора, которую Национальное собрание изгнало, вернулась в Национальное собрание, но она вернулась уже не как командир революции, а как ее передовой горнист. Это была кассация 10 декабря: Наполеон провалился в лице своего министра Лаита. Парламентская история Франции знает лишь один подобный случай: провал Оссе, министра Карла X, в 1830 году. Наконец, выборы 10 марта 1850г. были кассацией выборов 13 мая, которые дали большинство партии порядка. Выборы 10 марта явились протестом против большинства 13 мая. 10 марта было революцией. За избирательными бюллетенями скрываются булыжники мостовой.
«Голосование 10 марта — это война», — воскликнул Сегюр д'Агессо, один из наиболее крайних членов партии порядка.
С 10 марта 1850г. конституционная республика вступает в новую фазу, в фазу своего разложения. Различные фракции большинства снова объединены друг с другом и с Бонапартом; они снова спасают порядок; Бонапарт снова — их нейтральная личность. Если они вспоминают о своем роялизме, то лишь потому, что отчаялись в возможности буржуазной республики; если он вспоминает, что он — претендент, то только потому, что отчаивается в возможности остаться президентом.
На избрание июньского инсургента Дефлотта Бонапарт, по команде партии порядка, ответил назначением на пост министра внутренних дел Бароша — Бароша, который был обвинителем Бланки и Барбеса, Ледрю-Роллена и Гинара. На избрание Карно Законодательное собрание ответило принятием закона об образовании, на избрание Видаля — удушением социалистической печати. Трубными звуками своей печати партия порядка пытается заглушить свой собственный страх. «Меч свят», — восклицает один из ее органов. «Защитники порядка должны начать наступление против партии красных», — заявляет другой орган. «Между социализмом и обществом идет поединок не на жизнь, а на смерть, беспрестанная, беспощадная война; в этой отчаянной войне один из двух должен погибнуть; если общество не уничтожит социализма, социализм уничтожит общество», — кричит третий петух порядка. Воздвигайте баррикады порядка, баррикады религии, баррикады семьи! Надо покончить со 127000 парижских избирателей! Варфоломеевская, ночь для социалистов! И партия порядка одно мгновение действительно верит, что победа ей обеспечена.
Неистовее всего ее органы обрушиваются на «парижских лавочников». Лавочники Парижа избрали июньского инсургента своим представителем! Это значит: второй июнь 1848г. невозможен; это значит: второе 13 июня 1849г. невозможно; это значит: моральное влияние капитала сломлено, буржуазное Собрание представляет только буржуазию; это значит: крупная собственность погибла, так как вассал ее — мелкая собственность — ищет себе спасения в лагере лишенных собственности.
Партия порядка прибегает, разумеется, к своему неизбежному трафаретному приему: «Больше репрессий!» — кричит она. — «Удесятерить репрессии!» Но ее репрессивная сила уменьшилась в десять раз, тогда как сопротивление увеличилось в сто раз. Разве самое главное орудие репрессии, армия, не нуждается в репрессии? И партия порядка говорит свое последнее слово: «Надо сломать железное кольцо легальности, в котором мы задыхаемся. Конституционная республика невозможна. Мы должны бороться своим настоящим оружием; с февраля 1848г. мы боролись с революцией ее же оружием и на ее же почве, мы приняли ее учреждения; конституция — крепость, которая защищает осаждающих, а не осажденных! Во чреве троянского коня мы прокрались в священный Илион, но, не в пример нашим предкам, грекам [15], мы не завоевали вражеского города, а сами попали в плен».
В основе конституции лежит всеобщее избирательное право. Уничтожение всеобщего избирательного права — вот последнее слово партии порядка, последнее слово буржуазной диктатуры. Всеобщее избирательное право признало право буржуазии на эту диктатуру 4 мая 1848г., 20 декабря 1848г., 13 мая 1849г., 8 июля 1849 года. Всеобщее избирательное право осудило само себя 10 марта 1850 года. Господство буржуазии как вывод и результат всеобщего избирательного права, как категорический акт суверенной воли народа — вот смысл буржуазной конституции. Но что за смысл имеет конституция с того момента, как содержание этого избирательного права, этой суверенной воли народа, не сводится более к господству буржуазии? Разве не прямая обязанность буржуазии регулировать избирательное право так, чтобы оно хотело разумного, т. е. ее господства? Разве всеобщее избирательное право, каждый раз уничтожая существующую государственную власть и каждый раз снова воссоздавая ее из себя, не уничтожает тем самым всякую устойчивость, не ставит ежеминутно на карту все существующие власти, не подрывает авторитета, не грозит возвести в авторитет самое анархию? Кто еще станет сомневаться в этом после 10 марта 1850 года?
Отвергая всеобщее избирательное право, в которое она драпировалась до сих пор, из которого она черпала свое всемогущество, буржуазия открыто признается: «Наша диктатура до сих пор существовала по воле народа, отныне она будет упрочена против воли народа». И вполне последовательно она ищет себе теперь опоры не во Франции, а вне её, за границей, в нашествии. Вместе с призывом к нашествию этот второй Кобленц, избравший своей резиденцией самое Францию, возбуждает против себя все национальные страсти. Нападая на всеобщее избирательное право, он дает всеобщий предлог для новой революции, а революции нужен именно такой предлог. Всякий частный предлог разъединил бы фракции революционной лиги и заставил бы выступить наружу их различия. Но всеобщий предлог оглушает полуреволюционные классы, он позволяет им обманывать себя насчет определенного характера грядущей революции, насчет последствий их собственных поступков. Всякая революция нуждается в банкетном вопросе. Всеобщее избирательное право — вот банкетный вопрос новой революции.
Но, отказываясь от единственно возможной формы своей объединенной власти, от самой могучей и самой полной формы своего классового господства, от конституционной республики, и бросаясь назад, к низшей, неполной, более слабой форме, к монархии, соединенные буржуазные фракции сами произнесли себе приговор. Они напоминают того старика, который, желая вернуть себе юношескую свежесть, достал свое детское платье и попытался напялить его на свои дряхлые члены. За их республикой была лишь та заслуга, что она была теплицей для революции.
10 марта 1850г. носит надпись:
Après moi le déluge[16].