MIA главная страница | Глав. стр. Иноязычной секции | Глав. стр. Русской секции |  Маркс Энгельс архив

Отдельные отрасли труда

Фридрих Энгельс

Оригинал находится на странице http://lugovoy-k.narod.ru/marx/marx.htm
Последнее обновление Май 2011г.

Фабричные Рабочие в Узком Смысле

Переходя теперь к более подробному изучению важнейших отрядов английского промышленного пролетариата, мы, согласно установленному выше принципу (Промышленный пролетариат), должны начать о фабричных рабочих, т. е. с тех, на которых распространяется фабричный закон. Этот закон регулирует рабочее время на фабриках, на которых сила воды или пара применяется в прядении или в тканье шерсти, шёлка, хлопка или льна; его действие распространяется тем самым на главнейшие отрасли английской промышленности. Занятые на этих производствах рабочие образуют старейший, наиболее многочисленный, наиболее интеллигентный и энергичный, но зато и наиболее беспокойный и ненавистный буржуазии отряд английских рабочих. Эти-то рабочие, в первую очередь рабочие хлопчато­бумажной промышленности, стоят во главе рабочего движения, подобно тому как их хозяева-фабриканты, в первую очередь фабриканты Ланкашира, возглавляют политическое движение буржуазии.

Мы уже видели во «Введении», каким образом именно работающее в этих отраслях производства население в первую очередь было вырвано из прежних условий жизни появлением новых машин. Нет поэтому ничего удивительного в том, что и дальнейшие изобретения в области техники в последующие годы тоже чаще и глубже всего затрагивали именно эту часть населения. История хлопчатобумажной промышленности, изложенная Юром,^[46],Бейнсом ^[47], др., на каждой странице повествует о всё новых и новых усовершенствованиях, большинство которых было введено и в остальных упомянутых отраслях текстильной промышленности. Ручной труд почти везде вытеснен машиной, почти все операции производятся силой воды или пара, и каждый год приносит всё новые усовершенствования.

При правильно организованном социальном строе все эти усовершенствования можно было бы только приветствовать; но там, где бушует война всех против всех, отдельные лица присваивают себе всю выгоду и тем самым отнимают средства существования у большинства. Каждое усовершенствование в машине отнимает у рабочих кусок хлеба, и чем значительнее это усовершенствование, тем более многочисленная категория рабочих остаётся без работы; каждое усовершенствование, следовательно, влечёт за собой для известного числа рабочих такие же последствия, как торговый кризис, т. е. нужду, нищету и преступления. Приведём несколько примеров. Так как уже первое изобретение — прялка дженни (см. выше), приводимая в движение одним рабочим, производила по меньшей мере в шесть раз больше, чем могла произвести обыкновенная прялка за то же время, то каждая новая дженни оставляла без работы пять прядильщиков. Ватер­машина, производившая ещё значительно больше, чем дженни, и тоже требовавшая только одного рабочего, лишала заработка ещё больше людей. Мюль-машина, которая требовала ещё меньше рабочих, сравнительно с количеством продукции, оказывала такое же действие, и каждое её усовершенствование, т. е. каждое увеличение числа веретён, снова сокращало число необходимых рабочих рук. Это увеличение числа веретён на мюль-машине уже настолько значительно, что лишало работы множество рабочих: если раньше один прядильщик с несколькими детьми (присучальщиками) приводил в движение 600 веретён, то теперь он получил возможность наблюдать за двумя мюль-машинами, насчитывающими от 1400 до 2000 веретён, и два взрослых прядильщика и часть занятых при них подручных оказались без работы. А с тех пор как на значительном числе прядильных фабрик введены сельфакторы, роль прядильщика совершенно свелась на нет, и её выполняет машина. Передо мной книга, составленная признанным лидером чартистов в Манчестере Джемсом Личем^[48]. Автор работал в течение многих лет в различных отраслях промышленности, на фабриках и в угольных копях и лично известен мне как человек честный, надёжный и дельный. Благодаря своему партийному положению он имел под рукой множество подробнейших сведений относительно различных фабрик, — сведений, собранных самими рабочими; он приводит таблицы, из которых видно, что в 1829г. на 35 фабриках было занято на 1060 прядильщиков больше, чем в 1841 г., хотя число веретён на этих 35 фабриках увеличилось за это время на 99239. Он приводит далее пять фабрик, на которых нет более ни одного прядильщика, так как там используются только сельфакторы. В то время как число веретён увеличилось на 10%, число прядильщиков уменьшилось на 60% и больше. — А с 1841г., — добавляет Лич, — было введено столько усовершенствований путём удвоения рядов веретён (double decking) и т. п., что на некоторых из указанных фабрик с 1841г. снова половина прядильщиков была уволена; только на одной фабрике, где ещё очень недавно работало 80 прядильщиков, число их сократилось до 20, остальных уволили или заставляют выполнять работу детей за детскую заработную плату. Такие же сведения Лич сообщает относительно Стокпорта, где в 1835г. было занято 800 прядильщиков, а в 1843г. только 140, хотя промышленность в этом городе за эти 8—9 лет значительно развилась. В чесальных машинах были введены за последнее время такого же рода усовершенствования, и это лишило заработка половину рабочих. На одной фабрике установлены усовершенствованные тростильные машины, вследствие чего из восьми девушек четыре остались без работы, а остальным четырём фабрикант понизил плату с 8 до 7 шиллингов. То же произошло и в ткацкой промышленности. Механический ткацкий станок отвоевал у ручного станка одну за другой все области ткачества, а поскольку он производит гораздо больше, чем ручной станок, и один рабочий может наблюдать за работой двух механических станков, то и здесь множество рабочих осталось без работы. И во всех отраслях фабричного производства, в прядении льна и шерсти, в обработке шёлка, произошло то же самое; механический ткацкий станок начинает даже завоёвывать отдельные участки в производстве шерстяных и льняных тканей; в одном Рочдейле на выделке фланели и других шерстяных тканей занято больше механических ткацких станков, чем ручных. — Буржуазия на это обычно отвечает, что усовершенствование машин, уменьшая издержки производства, ведёт к снижению цен на го­товые изделия, а снижение цен ведёт к такому росту потребления, что лишившиеся заработка рабочие скоро могут снова найти занятие на вновь возникших фабриках. Буржуазия, конечно, совершенно права в том, что при известных условиях, благоприятствующих общему промышленному развитию, каждое снижение цен на товары, изготовляемые из дешёвого сырья, значительно увеличивает потребление и влечёт за собой создание новых фабрик; но в остальном в её утверждениях нет ни слова правды. Она вовсе не считается с тем, что должно пройти много лет, прежде чем скажутся последствия снижения цен и будут выстроены новые фабрики. Она умалчивает о том, что в результате всех усовершенствований машин действительная, требующая физического напряжения работа всё более и более переносится на машину и работа взрослых мужчин таким образом сводится к простому наблюдению, которое вполне могут осуществлять и слабосильная женщина и ребёнок, получающие за это в два или даже в три раза меньшую плату, что, следовательно, взрослые рабочие всё более и более вытесняются из промышленности и не находят вновь работы, несмотря на расширение производства; буржуазия умалчивает о том, что целые отрасли труда из-за этого либо совершенно исчезают, либо настолько преобразовываются, что рабочим приходится обучаться заново, причём она здесь старательно избегает упоминать о доводе, на который она при других обстоятельствах всякий раз ссылается, когда ставится вопрос о запрещении детского труда, а именно — что для приобретения необходимых навыков надо приучаться к фабричному труду с самых ранних лет, ещё до десятилетнего возраста (см., например, «Отчёт комиссии по обследованию фабричного труда», в различных местах). Наконец, буржуазия ничего не говорит о том, что процесс развития техники непрерывно продолжается и что, если рабочему действительно удаётся найти занятие в новой отрасли труда, усовершенствования машин вытесняют его и оттуда, лишая его окончательно уверенности в завтрашнем дне. Но буржуазия получает всю вы­году от усовершенствования машин; в первые годы, когда много устаревших машин ещё на ходу и усовершенствование не введено повсеместно, для буржуазии открываются прекраснейшие возможности обогащения, и требовать от неё, чтобы она видела отрицательные стороны развития машинного производства, означало бы требовать от неё слишком многого.

Что заработная плата падает с усовершенствованием машин, это буржуазия тоже яростно опровергает, между тем как рабочие не перестают это утверждать. Буржуазия уверяет нас в том, что, хотя с усовершенствованием производства поштучная плата понизилась, недельная плата, тем не менее, в общем скорее повысилась, чем понизилась, и положение рабочих скорее улучшилось, чем ухудшилось. Трудно ответить точно на этот вопрос, так как рабочие большей частью ссылаются на падение поштучной платы; при всём том несомненно, что в различных отраслях труда и недельная плата понизилась с внедрением машин. Так называемые тонкопрядильщики, изготовляющие тонкую пряжу на мюль-машине, получают, правда, высокую заработную плату, от 30 до 40 шилл. в неделю, ибо они организованы в сильный союз для борьбы против снижения заработной платы и труд их требует долгого обучения. Зато обыкновенные пря­дильщики, которым приходится конкурировать с неприменяемыми при изготовлении тонкой пряжи автоматическими станками (сельфакторами) и союзу которых введение этих машин нанесло большой удар, получают очень низкую плату. Один из таких рабочих говорил мне, что он зарабатывает не более 14 шилл. в неделю, и это совпадает с данными Лича, что на различных фабриках обыкновенные прядильщики зарабатывают меньше 16½ шилл. в неделю и что прядильщик, зарабатывавший три года тому назад 30 шилл. в неделю, теперь с трудом может за­работать 12½ шилл. и за последний год в среднем зарабатывал не больше. Заработная плата женщин и детей, правда, упала меньше, но только потому, что она с самого начала была невы­сокая. Я знаю многих женщин, вдов с детьми, которые с трудом зарабатывают в неделю от 8 до 9 шилл., а что на эти деньги нельзя прилично прожить с семьёй, признаёт каждый, кто знаком с ценами на предметы первой необходимости в Англии. Все рабочие единодушно утверждают, что с усовершенствованием машин заработная плата вообще понижается. И на каждом рабочем собрании в фабричных округах можно убедиться в том, что сами рабочие считают вопиющей ложью утверждение промышленной буржуазии, будто с введением машин положение рабочего класса улучшилось. Но если бы даже было верно, что упала только относительная заработная плата, именно поштучная плата, а абсолютная, т. е. вырабаты­ваемая рабочим в неделю сумма, осталась без изменения, то что же из этого следует? Только то, что рабочие должны спо­койно смотреть, как господа фабриканты набивают карманы, извлекая выгоды из каждого усовершенствования и не уделяя им, рабочим, и ничтожной доли. Буржуазия, когда она борется против рабочих, забывает даже самые элементарные основы своей собственной политической экономии. Эта буржуазия, которая в других случаях клянётся Мальтусом, в ужасе кричит рабочим: а где бы нашли работу те миллионы жителей, на которые увеличилось население Англии, если бы не было машин?^[49] Какая нелепость! Как будто буржуазия сама не знает прекраснейшим образом, что если бы не машины и вызванный ими расцвет промышленности, эти «миллионы» вообще не появились бы на свет и не достигли бы зрелого возраста! Если машины и принесли какую-нибудь пользу рабочим, то только тем, что доказали им необходимость такого социального преобразования, которое заставит машины работать уже не во вред, а на пользу рабочим. Пусть мудрые господа буржуа спросят у подметальщиков улиц в Манчестере или ещё где-нибудь (теперь, правда, и это уже позади, так как и для этого изобретены и применяются машины), пусть спросят у тех, кто продаёт на улице соль, спички, апельсины, шнурки для ботинок и т. и. или вынужден просить милостыню, кем они были раньше, и многие из них ответят: фабричными рабочими, которых машины лишили работы. Усовершенствование машин при современных социальных условиях может иметь для рабочих только неблагоприятные и часто очень тяжёлые последствия; каждая новая машина приносит с собой безработицу, нужду и нищету, а в такой стране, как Англия, где и без того почти всегда имеется «избыточное население», увольнение с работы в большинстве случаев является худшим из того, что может постигнуть рабочего. Нечего говорить о том, какое деморализующее, обескураживающее действие оказывает эта неуверенность в завтрашнем дне, вытекающая из непрерывного развития техники и связанной с ним безработицы, на рабочего, положение которого и без того уже достаточно шатко! Чтобы не впасть в отчаяние, рабочему и здесь остаётся только два пути: внутренний и внешний протест против буржуазии, или пьянство и вообще беспутство. И английские рабочие прибегают и к первому, и ко второму. История английского пролетариата повествует о сотнях бунтов против машин и против буржуазии вообще, а о беспутстве мы уже говорили: оно является, конечно, лишь своеобразной формой отчаяния.

Всего хуже приходится тем рабочим, которые вынуждены конкурировать со вновь внедряемой машиной. Цена изготовляемого ими товара определяется ценой того же товара, изготовленного машиной, а так как машинное производство обходится дешевле ручного, то конкурирующий с машиной рабочий получает самую низкую заработную плату. То же относится и к рабочему, работающему на старой машине, если ему приходится конкурировать с новейшими, усовершенство­ванными машинами. Конечно, кто же ещё должен нести убытки? Фабриканту жалко выбросить старую машину, но ему также не хочется терпеть убыток; с неодушевлённой машины нечего взять, и вот он набрасывается на живого рабочего, козла отпущения всего общества. Из этих рабочих, которые вынуждены конкурировать с машинами, всего хуже живётся ручным ткачам, работающим в хлопчатобумажной промышленности. Они получают самую низкую заработную плату, и даже когда работы вдоволь, они не в состоянии заработать больше 10 шилл. в неделю. Механический ткацкий станок отбивает у них одну отрасль ткацкого дела за другой; кроме того ручной станок является последним убежищем всех рабочих, лишившихся работы в других отраслях труда, так что рабочие руки здесь всегда имеются в избытке. Вот почему ручной ткач в средние периоды считает себя счастливым, если может заработать в неделю 6-7 шилл., а чтобы заработать даже эту сумму, ему приходится сидеть за своим станком по 14-18 часов в сутки. К тому же для изготовления большинства тканей требуется сырое помещение, чтобы нить не рвалась ежеминутно, и вот отчасти из-за этого, отчасти вследствие бедности рабочих, кото­рые за лучшую квартиру платить не могут, в мастерских ручных ткачей почти никогда нет ни дощатого, ни каменного пола. Мне пришлось посетить немало ручных ткачей; жилища их помещались в самых запущенных, самых грязных дворах и улицах, обычно в подвалах. Нередко пять-шесть таких ткачей, причём некоторые из них женатые, живут в домике, состоящем из одной или двух рабочих комнат и большой общей спальни. Пища их состоит почти исключительно из картофеля, иногда из небольшого количества овсяной каши, редко из молока и почти никогда они не видят мяса; очень многие из них ирландцы или ирландского происхождения. И эти несчастные ручные ткачи, которых прежде всего касается каждый кризис и которым дольше всех приходится страдать от его последствий, ещё должны служить буржуазии орудием для отражения нападок на фабричную систему! Посмотрите, — восклицает с торжеством буржуазия, — посмотрите, как плохо приходится этим бед­ным ткачам, между тем как фабричным рабочим живётся хорошо, и тогда только судите о фабричной системе^[50]! Как будто не сама фабричная система с её машинами виновна в том, что положение ручных ткачей так плохо, как будто буржуазия сама этого не знает так же хорошо, как и мы! Но здесь затронуты интересы буржуазии, поэтому она не остановится перед тем, чтобы лишний раз солгать или прибегнуть к лицемерию.

Присмотримся поближе к тому факту, что развитие машинного производства всё более и более вытесняет работу взрослых мужчин. Работа при машинах, как прядильных, так и ткацких, сводится главным образом к связыванию разорванных нитей, а всё остальное делает машина; для этой работы не требуется никакой силы, зато требуется большая гибкость пальцев. Вот почему взрослые мужчины для этого не только не нужны, но даже, вследствие более сильного развития мышц и костей их рук, менее пригодны, чем женщины и дети, и потому из этой отрасли труда они почти совершенно вытеснены. Таким образом, по мере того как деятельность рук и мускульное напряжение заменяется, с введением машин, силой воды или пара, необходимость использовать взрослых мужчин отпадает, а так как женщины и дети не только получают более низкую плату, но, как уже сказано, более пригодны к этой работе, чем мужчины, то они и занимают их место. В прядильнях при ватермашинах работают только женщины и девушки, при мюль-машинах — один взрослый мужчина-прядильщик (который с применением сельфакторов становится излишним) и несколько присучальщиков для связывания нитей, большей частью женщин и детей, порой молодых мужчин 18-20 лет, иногда старых, лишившихся работы прядильщиков^[51]. У механических ткацких станков работают большей частью женщины от 15 до 20 лет и старше, иногда и мужчины, которые, однако, редко остаются при этом занятии после двадцати одного года. В прядильнях у ровнич­ных машин тоже встречаются только женщины, в крайнем случае несколько мужчин бывают заняты точкой и чисткой чесальных машин. Кроме того на всех фабриках находят работу ещё известное число детей, занятых сниманием и насаживанием шпулек (doffers), несколько взрослых мужчин-надсмотрщиков в мастерской, один механик и один машинист для обслуживания паровой машины, а также плотники, сторожа и т. п. Но основная работа производится женщинами и детьми. Фабриканты отрицают также и это и даже обнародовали в прошлом году обстоятельные таблицы, которые должны были доказать, что машины вовсе не вытесняют взрослых мужчин. Из этих таблиц явствует, что женщины составляют более половины (52%) всех фабричных рабочих, мужчины около 48% и что более половины всех этих рабочих старше 18 лет. Всё это действительно так, но господа фабриканты предусмотри­тельно не сообщают нам, сколько же взрослых рабочих было мужского пола и сколько — женского, а в этом всё дело. Они и так явно внесли в таблицы механиков, плотников и вообще всех взрослых мужчин, находящихся в каком-нибудь соприкосновении с фабрикой, быть может, даже конторщиков и т. п., и тем не менее у них не хватает смелости сказать всю правду. Таблицы эти вообще пестрят фальсифицированными, искажёнными, подтасованными данными и средними числами, импонирующими несведущему человеку и ничего не доказывающими человеку искушённому; они умалчивают о важнейших вопросах и доказывают только слепой эгоизм и недобросовестность авторов-фабрикантов. Из речи лорда Эшли в палате общин 15 марта 1844г. в защиту законопроекта о десятичасовом рабочем дне мы заимствуем некоторые сведения о возрасте и поле рабочих, сведения, не опровергнутые данными фабрикантов, которые к тому же касаются только части английской фабричной промышленности. Из 419560 фабричных рабочих Великобритании (1839г.) 192887 человек, т. е. почти половина, были моложе 18 лет; 242296 были женского пола, из них 112192 моложе 18 лет. Таким образом, получается, что из рабочих мужского пола 80695 были моложе 18 лет, а взрослых мужчин-рабочих насчитывалось всего 96569, или 23%, т. е. меньше четверти общего числа рабочих. На хлопчатобумажных фабриках женщины составляли 56¼%, на фабриках шерстяных изделий — 69½%, на шёлковых фабриках — 70½%, на льнопрядиль­ных— 70½%. Этих цифр, думается, достаточно, чтобы доказать вытеснение взрослых мужчин-рабочих; стоит, впрочем, зайти на первую попавшуюся фабрику, чтобы убедиться в этом. В результате неизбежно опрокидывается существующий об­щественный распорядок, и этот перелом, будучи насильно навязан рабочим, имеет для них самые гибельные последствия. Прежде всего, работа женщин совершенно разрушает семью; ведь если жена проводит на фабрике 12-13 часов в день, а муж работает не меньше там же или где-либо в другом месте, то какова может быть судьба их детей? Они растут совсем без надзора, как сорная трава, или же их оставляют на попечении посторонних лиц, получающих за это один или полтора шиллинга в неделю, а как те с ними обращаются, нетрудно себе представить. Вот почему в фабричных округах ужасающим образом растёт число несчастных случаев с малыми детьми, оставленными без надзора. По записям манчестерского следователя (согласно данным комиссии по обследованию фабричного труда, доклад Д-ра Хокинса, стр. 3), за 9 месяцев погибло от ожогов 69 детей, утонуло — 56, разбилось насмерть — 23, погибло вследствие дру­гих несчастных случаев — 77, т. е. всего было 225 несчастных случаев^[52], между тем как в нефабричном Ливерпуле в течение 12 месяцев было всего 146 несчастных случаев со смертельным исходом. Несчастные случаи в угольных копях не входят в эти данные ни по тому, ни по другому городу, и нужно ещё иметь в виду, что власть манчестерского следователя не простирается на Солфорд, и поэтому население обоих рассматриваемых округов можно считать приблизительно одинаковым. — Газета «Manchester Guardian» почти в каждом номере сообщает об одном или нескольких случаях тяжёлых ожогов. Само собой понятно и вполне доказано фактами, что работа матерей является также одной из причин, которые увеличивают высокую смертность малых детей. Женщины возвращаются на фабрику часто уже через три-четыре дня после родов, оставив, конечно, грудного ребёнка дома; в свободные часы они торопятся домой, чтобы накормить ребёнка и самим кое-что перехватить. Что это за кормление — легко себе представить. Лорд Эшли приводит показания нескольких работниц.

«М. Г., двадцати лет, имеет двух детей, младший ещё грудного воз­раста и остаётся на попечении старшего; она уходит на фабрику утром, в начале шестого, и возвращается к восьми вечера; в течение дня молоко сочится у неё из груди так, что смачивает платье. — Г. В. имеет трёх детей, уходит из дому в пять часов утра в понедельник и возвращается лишь в субботу к семи часам вечера; по возвращении у неё так много возни с детьми, что она не ложится спать раньше трёх часов ночи. Часто она приходит вся вымокшая от дождя и должна работать в таком состоянии. «Груди у меня страшно болели, — говорит она, — и я бывала вся мокрая от проступавшего молока»».

Применение наркотических средств, для того чтобы дети лежали спокойно, только поощряется этой подлой системой, и оно действительно широко распространено в фабричных округах. По мнению д-ра Джонса, ведающего записью актов гражданского состояния Манчестерского округа, этот обычай является главной причиной частых смертных случаев от конвульсий. Работа женщин на фабрике неизбежно разрушает семью, и при современном состоянии общества, покоящемся на семье, обстоя­тельство это имеет самые деморализующие последствия как для супругов, так и для детей. Мать, у которой нет времени заботиться о своём ребёнке и дарить ему в первые годы жизни самую обыкновенную материнскую ласку, — мать, которой редко удаётся видеть своего ребёнка, не может быть ему ма­терью, она неизбежно относится к нему равнодушно, без любви, без всякой заботливости, как к совершенно чужому ребёнку. И дети, выросшие в таких условиях, позже оказываются совер­шенно потерянными для семьи, никогда не почувствуют себя дома в той семье, которой впоследствии обзаведутся, потому что слишком привыкли к жизни в одиночку, и это неизбежно ещё больше способствует разрушению семьи в рабочей среде. Причиной развала семьи является также и детский труд. Как только дети способны заработать больше того, во что обходится родителям их содержание, они начинают платить родителям за стол и квартиру, а остальное тратят на себя. Происходит это нередко уже на четырнадцатом и пятнадцатом году жизни.^[53] Одним словом, дети становятся самостоятельными, смотрят на родительский дом как на пансион, который они часто меняют на другой, если им дома перестаёт нравиться.

Во многих случаях работа женщины на фабрике не разрушает семью полностью, но ставит её на голову. Жена зарабатывает на всю семью, а муж сидит дома, смотрит за детьми, убирает, стряпает. Таких случаев очень и очень много; в одном Манчестере можно насчитать много сотен таких мужей, обречённых на выполнение домашних работ. Нетрудно себе представить, какое справедливое возмущение вызывает у рабочих эта настоя­щая кастрация и к какому радикальному изменению всех семейных отношений она приводит в то время, когда все остальные общественные отношения остаются без перемен. Передо мной лежит письмо английского рабочего, Роберта Паундера, проживающего в Баронс-билдингс, Вудхаусмур-Сайд, в Лидсе (буржуазия может отыскать его там, для неё я и указываю точный адрес), адресованное Остлеру. Едва ли мне удастся и наполовину передать в переводе всю непосредственность этого письма; если орфографические ошибки и можно соответственно передать, то особенности йоркширского диалекта теряются совершенно. В этом письме автор рассказывает, как другой рабочий, его знакомый, в поисках работы попал в Сент-Хеленс в Ланкашире и там разыскал одного своего старого друга.

«И вот, сударь, он нашёл его, и когда он подошёл к его лачуге, как вы думаете, что он увидел? Сырой низенький подвал, а обстановка такая: два старых стула, круглый стол на трёх ножках, сундук, никакой кровати, а только охапка старой соломы в углу, покрытая парой грязных простынь, и два обрубка дерева у камина. Когда мой бедный друг вошёл туда, бедняк Джек сидел на одном обрубке у огня и как вы думаете, что он делал? Он чинил чулки своей жены штопальной иглой, и как только он увидел своего друга на пороге, он хотел спрятать свою работу, но Джо так зовут моего знакомого — видел всё и сказал: «Чёрт возьми, Джек, что ты делаешь? где твоя жена? что это у тебя за работа?». Бедный Джек был смущён и сказал: «Я знаю, что эта работа не для меня, но моя бедная жена на фабрике; она отправляется туда с утра, в половине шестого, работает там до восьми вечера и так устаёт, что, возвратившись домой, ничего больше делать не может. Поэтому мне приходится за неё делать, что я могу. У меня нет работы и не было уже более трёх лет, и во всю жизнь я её не найду». Тут он горько заплакал и сказал: «Да, любезный Джо, есть достаточно работы для женщин и детей в этой местности, но нет работы для мужчин. Легче сто фунтов стерлингов найти на улице, чем найти работу. Но я никогда не поверил бы, чтобы ты или кто другой мог увидеть, как я штопаю чулки своей жене, потому что это нехорошая работа. Но жена моя почти не может уже стоять на ногах, и я боюсь, что она заболеет, и я тогда не знаю, что с нами станется, потому что она уже давно стала мужчиной в доме, а я женщиной. Нехорошая это работа, Джо. Не всегда было так», — продолжал он, горько плача. — «Но скажи мне, Джек, — спросил Джо, — как же ты жил всё это время, не имея никакой работы?». — «Я скажу тебе, Джо, — ответил Джек, — я жил, как жилось, а жилось очень плохо. Когда я женился, я, как ты знаешь, имел достаточно работы, и лентяем, как ты знаешь, я никогда не был». — «Нет, лентяем ты никогда не был». — «Наш дом был хорошо обставлен, и Мэри не приходилось работать, я зарабатывал достаточно на двоих. Но теперь всё стало вверх ногами; Мэри должна работать, а я должен оставаться дома, присматривать за детьми, подметать, стирать, стряпать и штопать. Когда моя бедная жена возвращается вечером домой, она совсем разбита и ничего больше делать не может. Знаешь, Джо, это очень трудно для человека, который привык к другому». — «Да, — ответил Джо, — это нелегко». И Джек снова начал плакать; он говорил, что лучше бы он никогда не женился, никогда не родился на свет; но когда он женился на Мэри, ему и в голову не приходило, что так может случиться. «Я не раз плакал из-за этого», — сказал Джек. Ну, сударь, когда Джо всё это услышал, как он позже рассказывал мне, он проклял фабрики, фабрикантов и правительство всеми теми проклятиями, которым с детства научился на фабрике».

Можно ли себе представить более нелепое, более бессмысленное положение, чем то, которое описано в данном письме? А между тем положение, в котором мужчина перестаёт быть мужчиной, а женщина лишается своей женственности, но которое не может придать ни мужчине настоящей женственности, ни женщине настоящей мужественности, положение, которое самым позорным образом унижает оба пола и в каждом из них — человеческое достоинство, — это положение и есть конечное следствие нашей хвалёной цивилизации, последний результат всех тех усилий, которые были сделаны сотнями поколений для того, чтобы улучшить условия своего существования и существования своих потомков! Видя, как превращаются в насмешку результаты всех людских стараний и усилий, нам остаётся только или отчаяться в самом человечестве и его судьбах, или признать, что оно до сих пор искало своё счастье на ложных путях. Мы должны признать, что такое полное искажение отношений между полами могло произойти только потому, что отношения эти с самого начала были построены на ложной основе. Если господство женщины над мужчиной, неизбежно вызываемое фабричной системой, недостойно человека, значит и первоначальное господство мужчины над женщиной следует также признать недостойным человека. Если женщина теперь основывает, как некогда делал это мужчина, своё господство на том, что именно она добывает большую часть или даже всю совокупность общего имущества семьи, значит общность имущества была не подлинная, не разумная, раз один из членов кичится тем, что внёс большую долю. Тот факт, что семья в современном обществе разваливается, только доказывает, что связующей нитью её была не семейная любовь, а личная заин­тересованность, сохранившаяся несмотря на кажущуюся общность имущества^[54]. Такие же взаимоотношения возникают, когда дети поддерживают своих безработных родителей, в том случае, если они не платят им попросту за харчи, как уже было сказано. Д-р Хокинс сообщает в докладе о фабричном труде, что такие отношения встречаются очень часто, и в Манчестере это явление общеизвестно. Как в иных случаях жена, так тут дети — хозяева в доме. Лорд Эшли приводит такой пример в своей речи (в палате общин 15 марта 1844 г.): один человек бранил своих двух дочерей за то, что они были в трактире, на что те заявили, что им надоело терпеть над собой команду: идите, мол, к чёрту, нам приходится вас содержать, надо же что-нибудь иметь за свою работу; они выехали из родительского дома, покинув отца и мать на произвол судьбы.

Незамужним женщинам, выросшим на фабрике, приходится не лучше, чем замужним. Само собой понятно, что девушка, с девяти лет работающая на фабрике, не могла обучиться домашним работам, и вследствие этого все фабричные работницы совершенно неопытны в этом отношении и не в состоянии вести домашнее хозяйство. Они не умеют ни шить, ни вязать, ни готовить, ни стирать, они незнакомы с самыми обычными домашними работами, а о том, как обходиться с маленькими детьми — они и понятия не имеют. «Отчёт комиссии по обследованию фабричного труда» приводит этому десятки примеров, а д-р Хокинс, автор доклада о Ланкашире, высказывает следующие взгляды (на стр. 4 «Отчёта»): «Девушки выходят замуж рано и необдуманно; у них нет ни возмож­ности, ни времени, ни случая ознакомиться с самыми обычными обязанностями хозяйки, и если бы у них всё это и было, то после замужества у них не оказалось бы времени для выполнения этих обязанностей. Мать оторвана от своего ребёнка ежедневно в течение двенадцати часов: за ребёнком присматривает нанятая за особую плату девочка или старуха; к тому же жилищем фабричных рабочих слишком часто бывает не то, что называется домом (home), а подвал, в котором нет ни кухонной посуды, ни необходи­мых принадлежностей для стирки, шитья и штопки, где отсутствует всё, что могло бы сделать жизнь приятной и культурной, а семейный очаг привлекательным. По этим и по другим причинам, и в особенности ради сохранения жизни и здоровья детей, я могу лишь желать и надеяться, что наступит время, когда работа замужних женщин на фабриках будет запрещена».

Отдельные примеры и показания см. «Отчёт комиссии по обследованию фабричного труда», Кауэлл, документы, стр. 37, 38, 39, 72, 77, 50. Тафнелл, документы, стр. 9, 15, 45, 54 и др.

Но всё это, однако, ещё не самое большое зло. Моральные последствия работы женщин на фабриках значительно хуже. Совместное пребывание людей обоего пола и всех возрастов в одной мастерской, неизбежное сближение между ними, скоп­ление людей, не получивших никакого интеллектуального и нравственного воспитания, в одном тесном пространстве — всё это не может оказывать благоприятное влияние на развитие женского характера. Фабрикант, если даже он и следит за этим, может вмешаться только тогда, когда действительно происходит что-нибудь скандальное; о постоянном, но менее заметном влиянии более распущенных людей на более нравственных, и в особенности на молодых, он не может знать, а следовательно и предупредить тоже не может. А ведь именно это влияние самое вредное. Разговоры, которые ведутся на фабрике, многими были названы перед фабричной комиссией 1833 г. «неприличными», «скверными», «грязными» и т. д. (Кауэлл, документы, стр. 35, 37 и многие другие). Здесь в малом масштабе происходит то, что в крупном масштабе мы видели в больших городах. Централизация населения имеет одинаковые последствия для людей, независимо от того, происходит ли она в боль­шом городе или на маленькой фабрике. Если фабрика меньше, то сближение больше и общение неизбежнее. Последствия не заставляют себя долго ждать. Один свидетель в Лестере говорил, что он охотнее послал бы свою дочь побираться, чем на фабрику, что фабрика — истинное преддверие ада и что большинство проституток города обязаны своей судьбой фабрике (Пауэр, документы, стр. 8). Другой свидетель из Манчестера «не колеблясь утверждает, что три четверти молодых фабричных работниц в возрасте от 14 до 20 лет уже потеряли невинность» (Кауэлл, документы, стр. 57). Член комиссии Кауэлл утверждает вообще, что нравственность фабричных рабочих несколько ниже среднего уровня нравственности рабочего класса (стр. 82), а д-р Хокинс говорит («Отчёт», стр. 4):

«Нравственность нелегко определить в цифрах, но если верить моим собственным наблюдениям и мнению всех тех, с кем мне приходилось говорить об этом, а также общему впечатлению от всех полученных мной показаний, то складывается в высшей степени печальная картина влияния фабричной жизни на нравственность молодёжи женского пола».

Само собой понятно, что фабричное рабство в такой же мере, как и всякое другое, если не больше, даёт хозяину jus primae noctis [право первой ночи. Ред.]. И в этом отношении фабрикант является господином над телом и прелестями своих работниц. Увольнение есть достаточная угроза для того, чтобы в девяти случаях из десяти, если не во всех девяносто девяти из ста, сломить всякое сопротивление девушки, которая и без того не очень-то дорожит своим целомудрием. Если фабрикант в достаточной мере ни­зок, — а отчёт комиссии сообщает о многих таких случаях, — то его фабрика является в то же время и его гаремом; и если не все фабриканты пользуются этим правом, то положение девушек по существу от этого не меняется. В начальную пору фабричной промышленности, когда фабриканты в своём большинстве были выскочками без образования и не считались с лицемерными нравами общества, они преспокойно пользовались своим «благоприобретенным» правом.

Чтобы правильно оценить последствия фабричного труда для физического состояния женщин, необходимо прежде всего познакомиться с трудом детей, а также с различными видами самого труда. Дети нашли применение на фабриках с самого возникновения современной промышленности: сначала вследствие небольших — позже увеличенных — размеров машин, на них работали почти исключительно дети, причём набирались они главным образом из приютов, и фабриканты нанимали их гуртом в качестве «учеников» на долгие годы. Дети получали общий стол, жильё и одежду и были, разумеется, полнейшими рабами своего хозяина, который обращался с ними с величайшей жестокостью и варварством. Уже в 1796 г. негодование, вызванное в общественном мнении этой возмутительной системой, было столь энергично выражено д-ром Персивалом и сэром Р. Пилем (хлопчатобумажным фабрикантом, отцом теперешнего министра), что парламент в 1802 г. принял закон об учениках, прекративший самые вопиющие злоупотребления. С течением времени вступила в силу конкуренция свободных рабочих, которая вытеснила систему ученичества. Постепенно фабрики начали всё чаще строить в городах, ма­шины приобрели большие размеры, помещения стали лучше проветриваться и содержаться; вместе с тем постепенно появлялось всё больше работы для взрослых и для подростков, относительное число занятых на фабриках детей поэтому несколько уменьшилось, и возраст, когда они начинали работать, несколько повысился. Теперь реже стали брать на работу детей моложе 8-9 лет. Как мы увидим ниже, законодательной власти впоследствии не раз приходилось брать на себя защиту детей от алчности буржуазии.

Высокая смертность среди детей рабочих, и особенно фабричных рабочих, есть достаточное доказательство тех нездоровых условий, в которых они проводят свои ранние годы. Те же причины влияют и на детей, которые остаются в живых, хотя, конечно, не в такой сильной мере, как они действуют на тех, кого доводят до гибели. В самых благоприятных случаях эти причины влекут за собой только предрасположение к какому-нибудь заболеванию или задержку в развитии, а следовательно и меньшую физическую силу, чем у нормального ребёнка. Девятилетний ребёнок фабричного рабочего, который вырос в нужде и всевозможных лишениях, в сырости и холоде, всегда был недостаточно тепло одет и жил в скверном жилище, обладает далеко не той работоспособностью, какой обладает ребёнок, выросший в более здоровых условиях. С девяти лет его отправляют на фабрику, где он работает ежедневно 6½ часов (прежде он работал 8, а ещё раньше 12-14 и даже 16 часов) до тринадцатилетнего возраста, а с этого времени до восемнадцати лет — 12 часов. Причины, неблагоприятно действующие на его организм, не прекращаются, а работы становится больше. Можно допустить, что девятилетний ребёнок, даже если это ребёнок рабочего, может выдержать ежедневную работу в 6½ часов без того, чтобы вред от такой работы для его организма был заметным и ощутимым; но уж во всяком случае пребывание в удушливой, сырой, часто к тому же и жаркой фабричной атмосфере благоприятно влиять на здоровье не может. И при всех обстоятельствах непростительно, чтобы то время, которое должно было бы посвящаться исключительно, физическому и духовному воспитанию детей, приносилось в жертву алчности бесчувственной буржуазии: детей лишают школы и чистого воздуха, чтобы выжимать из них прибыль для господ фабрикантов. Правда, буржуазия на это отвечает: если мы не будем занимать детей на фабриках, они всё равно останутся в условиях, неблагоприятных для их развития. В общем это верно, но что же это значит, если вдуматься как следует? Это значит, что буржуазия сначала ставит детей рабочих в скверные условия, а затем ещё использует эти скверные условия для своей же выгоды! Она ссылается в своё оправдание на положение, которое в такой же мере является делом её рук, как и вся фабричная система; она оправдывает своё сегодняшнее преступление тем преступлением, которое совершила вчера. И если бы фабричное законодательство хоть до некоторой степени не связывало им рук, как бы отстаивали интересы рабочих эти «благожелательные», «гуманные» буржуа, которые и фабрики-то свои построили, мол, исключительно ради блага рабочих! Послушаем, что делалось на фабриках, когда фабричный инспектор ещё не стоял у фабрикантов над душой. Пусть изобличит их свидетельство, авторитет которого они сами признают, — отчёт фабричной комиссии 1833 года.

Отчёт центральной комиссии сообщает, что на фабриках дети изредка начинали работать с пятилетнего возраста, чаще — с шестилетнего, очень часто с семилетнего и большей частью с восьми-девятилетнего возраста, что рабочее время продол­жалось часто 14-16 часов в день (не считая перерыва на еду), что фабриканты позволяли надзирателям бить детей и часто сами давали волю рукам. Приводится даже один случай, когда фабрикант, шотландец, поскакал верхом вдогонку за сбежавшим шестнадцатилетним рабочим и заставил его вернуться и бежать впереди лошади, подгоняя его всё время длинным бичом! (Стюарт, документы, стр. 35.) В больших городах, где рабочие оказывали более сильное противодействие, такие случаи встречались, конечно, реже. — Но даже и такой длинный рабочий день не удовлетворял алчность капиталистов. Они ставили себе целью всеми возможными средствами сделать более доходным капитал, вложенный в здания и машины, заставить его функционировать как можно больше. Для этого фабриканты ввели позорную систему ночного труда. Некоторые ввели две смены рабочих, причём каждая из них была достаточно многочисленна, чтобы полностью обеспечить работу фабрики, и одна смена постоянно работала двенадцать дневных часов, другая — двенадцать ночных. Нетрудно себе представить, какие последствия должно было иметь такое постоянное лишение ночного отдыха, которого никакой дневной сон заменить не может, для физического состояния не только детей и подростков, но и взрослых рабочих. Возбуждение всей нервной системы и связанное с ним общее ослабление всего организма, — вот неизбежный результат такого труда. Другим последствием его является усиленное пьянство и большая распущенность в отношениях между полами. Один фабрикант свидетельствует (Тафнелл, документы, стр. 91), что за два года, когда на его фабрике работали ночью, число незаконнорождённых детей удвоилось, и моральный уровень упал до такой степени, что пришлось прекратить ночную работу. — Другие фабриканты поступали ещё более варварским образом: они заставляли многих рабочих работать 30-40 часов подряд, и это по нескольку раз в неделю, ибо полной второй смены у них не было: смена служила лишь для того, чтобы частично подменять рабочих и дать им возможность поспать час-другой. Отчёты комиссии об этом варварстве и его последствиях превосходят всё, что мне когда-либо приходилось слышать о порядках такого рода. Таких чудовищных вещей, как те, о которых здесь рассказывается, не встретишь больше нигде, а между тем буржуазия, как мы увидим, постоянно ссылается на свидетельство комиссии, толкуя его в свою пользу. Последствия такой системы обнаружились довольно скоро: докладчики комиссии сообщают о множестве встреченных ими калек, которые обязаны своим уродством исключительно продолжительному рабочему времени. Более всего распространены искривления позвоночника и ног. Фрэнсис Шарп (член Королевского общества хирургов) в Лидсе описывает это следующим образом:

«До своего приезда в Лидс мне никогда не приходилось видеть такого своеобразного искривления нижней части бедренной кости. Сначала я думал, что это рахит, но большое число случаев, зарегистрированных в больнице, появление этого заболевания в таком возрасте (8-14 лет), когда дети обычно уже не подвержены рахиту, а также то обстоятельство, что заболевание стало известным только с тех пор, как дети начали работать на фабриках, заставили меня изменить своё мнение. Я видел до сих пор около ста подобных случаев и могу решительно утверждать, что они вызваны чрезмерным трудом; насколько я знаю, все больные принадлежат к числу фабричных детей, и сами они приписывают свою болезнь вышепри­ведённой причине». — «Число встретившихся мне случаев искривления позвоночника, явно вызванных слишком продолжительным стоянием на ногах, составляло не менее трёхсот» (д-р Лаудон, документы, стр. 12, 13).

Такие же показания даёт д-р Хей из Лидса, который был в течение 18 лет врачом в больнице:

«Искривление позвоночника наблюдается очень часто у фабричных рабочих; в некоторых случаях это просто следствие чрезмерного труда, в других — следствие влияния продолжительной работы на слабый от рождения или ослабленный плохим питанием организм... Уродства всякого рода здесь, повидимому, чаще встречаются, чем эти болезни: колени вогнуты, связки суставов часто ослаблены и дряблы, а длинные кости ног искривлены; особенно бывала искривлена и увеличена головка этих костей; такие пациенты приходили с фабрик, на которых очень продолжительный рабочий день» (д-р Лаудон, документы, стр. 16).

То же подтверждают хирурги Бомонт и Шарп о Брадфорде. В докладах членов комиссии Дринкуотера, Пауэра и д-ра Лаудона описано множество такого рода искривлений; Тафнелл и д-р сэр Давид Барри, которые обращали меньше внимания на это явление, также приводят отдельные примеры в своих докладах (в докладе Дринкуотера, документы, стр. 69 о двух братьях, стр. 72, 80, 146, 148, 150 о двух братьях, стр. 155 и многие другие; в докладе Пауэра, документы, стр. 63, 66, 67 дважды, на стр. 68 трижды и на стр. 69 дважды; в докладе о Лидсе на стр. 29, 31, 40, 43, 53 и cл.; в докладе д-ра Лаудона, документы, стр. 4, 7 четыре раза, на стр. 8 несколько раз и т. д.; у сэра Д. Барри, стр. 6, 8, 13, 21, 22, 44, на стр. 55 трижды и т. д.; у Тафнелла на стр. 5, 16 и др.). Члены комиссии, обследовавшие Ланкашир, — Кауэлл, Тафнелл и д-р Хокинс — совсем не обратили внимания на эти медицинские последствия фабричной системы, хотя Ланкашир в отношении числа калек вполне может поспорить с Йоркширом. Мне редко удавалось пройти по Манчестеру, чтобы не встретить трёх-четырёх калек, с совершенно такими же искривлениями позвоночника и ног, какие описаны выше, и я не раз обращал на них внимание и имел возможность их рассмотреть. Я сам знаком с одним калекой, вполне отвечающим описанию, данному д-ром Хеем; его состояние является следствием пребывания на фабрике г-на Дугласа в Пендлтоне, фабрике, которая до сих пор пользуется самой дурной славой среди рабочих из-за чрезмерной работы, ещё недавно продолжавшейся там целые ночи напролёт. Глядя на калек такого рода, сразу можно догадаться о причинах их уродства, которое у всех совершенно одинаково: колени вогнуты внутрь и немного назад, ноги искрив­лены внутрь, суставы изменены и утолщены, позвоночник часто искривлён вперёд или вбок. Наиболее жестокие условия были, повидимому, у человеколюбивых фабрикантов шёлковых изделий Маклсфилдского округа; это связано с тем, что на этих фабриках работали очень маленькие дети, — начиная с пяти-шести лет. В дополнительных данных, приведённых членом комиссии Тафнеллом, есть показания некоего фабричного надсмотрщика Райта (на стр. 26), две сестры которого были самым ужасным образом искалечены работой и который однажды подсчитал число калек на некоторых улицах Маклсфилда, включая и самые благоустроенные и нарядные улицы: на Таунлей-стрит он насчитал десять калек, на Джордж-стрит — пятерых, на Шарлотт-стрит — четырёх, на Уотеркотс — пятнадцать, на Банк-Топ — трёх, на Лорд-стрит — семерых, на Милл-Лейн — двенадцать, на Грейт-Джордж-стрит — двух, в работном доме — двух, на Парк-Грин — одного и на Пикфорд-стрит — двух. Семьи этих калек в один голос утверждали, что их уродства являются следствием чрезмерного труда на шёлкопрядильных фабриках. На стр. 27 описан мальчик настолько искалеченный, что он не мог подняться по лестнице; там же упоминается о нескольких девочках с искривлением позвоночника и бедра.

Чрезмерный труд вызывает и другие уродства, в частности плоскоступие, которое часто встречали сэр Д. Барри (например, на стр. 21 он упоминает о двух случаях), а также врачи и хирурги Лидса (Лаудон, стр. 13, 16 и т. д.). И даже в тех случаях, когда более крепкий организм, лучшее питание и прочие условия позволили молодому рабочему устоять против последствий этой варварской эксплуатации, всё же появляются боли в пояснице, в спине, в ногах, опухшие суставы, расширение вен или большие, незаживающие язвы на бёдрах и икрах. Все эти недуги представляют почти общее явление среди рабочих. Стюарт, Макинтош и сэр Д. Барри в своих докладах приводят сотни примеров, им почти не приходилось встречать рабочих, которые не страдали бы хотя бы одним из этих недугов; в остальных докладах также появление этих последствий подтверждается многочисленными показаниями врачей. Бесчисленные примеры, приведённые в докладах о Шотландии, неопровержимо показывают, что работа по 13 часов в сутки, даже для 18-22-летних рабочих, как мужчин, так и женщин, влечёт за собой в лучшем случае такого рода последствия, и это относится в равной мере к льнопрядильням Данди и Данфермлина и к хлопчатобумажным фабрикам Глазго и Ланарка.

Все эти недуги легко объясняются самой природой фабричного труда, который действительно очень «лёгок», как говорят фабриканты, но именно вследствие этой лёгкости действует на организм более ослабляющим образом, чем всякий другой. Рабочим не так много приходится делать, но они должны всё время стоять на ногах, не имея права присесть. Кто присядет на подоконник или на корзину, тот подвергается штрафу; это длительное пребывание на ногах, постоянное механическое давление верхней части тела на позвоночник, кости таза и ног не может не вызвать описанных выше последствий. Это постоянное стояние вовсе не необходимо для самой работы, как показы­вает пример Ноттингема, где по крайней мере в тростильных отделениях устроены сиденья (в результате — исчезновение вышеуказанных недугов, а следовательно и согласие работниц на удлинение рабочего дня). Но на фабрике, где рабочий работает только на буржуа и мало заинтересован в том, чтобы работа была сделана хорошо, он, вероятно, чаще пользовался бы возможностью посидеть, чем это приятно и выгодно фабриканту, и вот для того, чтобы потери буржуазии на испорченном сырье были немного меньше, рабочие должны жертвовать своим здоровьем^[55]. Между тем это продолжительное пребывание в стоячем положении в сочетании большей частью с плохим воздухом фабрики вызывает, кроме того, сильное ослабление всего организма, в свою очередь влекущее за собой всевозможные другие, уже не столько местные, сколько общие заболевания. Воздух на фабриках обычно бывает одновременно влажный и тёплый, часто теплее, чем следует; если только вентиляция не очень хорошая, то воздух там очень скверный, душный, содержит недостаточное количество кислорода, насыщен пылью и прогорклыми испарениями машинного масла, которое почти повсюду разлито по полу и впиталось в него. Рабочие уже вслед­ствие жары одеты легко и потому неизбежно простуживаются при неравномерной температуре помещения; в этой жаре они боятся свежего воздуха; постепенное ослабление всех функций организма уменьшает животную теплоту, которая должна поддерживаться извне, и поэтому сам рабочий лучше всего себя чувствует, когда может оставаться в перегретой фабричной атмосфере при наглухо закрытых окнах. К тому же частые и резкие перемены температуры при выходе из жаркой фабричной атмосферы на морозный или промозглый воздух улицы, невозможность для рабочего достаточно предохранить себя от дождя или переодеться в сухое платье — всё это вместе взятое постоянно вызывает простуду. — Если вспомнить, что при всём этом почти ни одной мышце не приходится действительно напрягаться, выполнять настоящую работу, кроме разве мышц ног, что расслабляющему, отупляющему действию перечисленных причин ничто не противодействует, так как рабочий не имеет случая упражнять своё тело, развивать силу мускулов, упру­гость и крепость связок и с малолетства был лишён возмож­ности проводить время на свежем воздухе, то никого не удивит почти единодушное утверждение врачей в фабричном отчёте, что они нашли у фабричных рабочих особенно слабую сопро­тивляемость организма ко всем болезням, вообще пониженную жизнедеятельность и постоянное ослабление всех духовных и физических сил. Послушаем сначала сэра Д. Барри:

«Неблагоприятное влияние фабричного труда на рабочих заключается в следующем: 1) в безусловной необходимости приноравливать свою физическую и духовную деятельность к движению машины, приводимой в действие равномерной и постоянной силой; 2) в необходимости оставаться в стоячем положении в течение непомерно долгих и слишком быстро следующих один за другим промежутков времени; 3) в лишении сна (вследствие продолжительного рабочего времени, болей в ногах и общего недомогания всего организма). Сюда присоединяется ещё влияние низких, тесных, пыльных или сырых мастерских, засорённая, перегретая атмосфера и непрестанное потение. Поэтому в особенности мальчики, за очень немногими исключениями, очень быстро теряют свежий детский румянец и становятся более бледными и худыми, чем остальные мальчики. Даже ученик ручного ткача, стоящий босиком на глиняном полу мастер­ской, выглядит лучше потому, что он хоть изредка всё же попадает на свежий воздух. У ребёнка же, работающего на фабрике, не бывает ни одной свободной минуты, кроме как для еды, и он выходит на свежий воздух только тогда, когда идёт обедать. Все взрослые прядильщики-мужчины бледны и худы, страдают несварением желудка и капризным аппетитом; все они с малолетства работают на фабрике, и среди них мало или совсем нет рослых, хорошо сложенных мужчин, из чего не без основания можно сделать тот вывод, что занятие их очень неблагоприятно влияет на развитие мужского организма. Женщины гораздо легче переносят этот труд» (что вполне естественно, но и они, как мы увидим ниже, подвержены своим специальным заболеваниям). (Сэр Д. Барри. Общий доклад.)

То же пишет и Пауэр:

«Я могу прямо заявить, что фабричная система в Брадфорде создала множество калек... и что влияние долго продолжающегося труда на организм сказывается не только в явно выраженном уродстве, но ещё гораздо чаще в задержке роста, слабости мускулов и хрупком телосложении» (Пауэр, доклад, стр. 74).

Цитированный уже выше хирург^[56] Ф. Шарп, из Лидса, пишет:

«Когда я переехал из Скарборо в Лидс, мне тотчас же бросилось в глаза, что дети вообще здесь гораздо бледнее и мускулатура у них гораздо менее развита, чем у детей в Скарборо и его окрестностях. Я нашёл также, что многие дети слишком малы для своего возраста... Мне попадалось бесчисленное множество случаев золотухи, лёгочных, желудочных и кишечных заболеваний, относительно которых у меня, как у врача, не оставалось ни малейших сомнений, что они вызваны работой на фабрике. Я держусь того мнения, что продолжительный труд ослабляет нервную энергию организма, подготовляя почву для многих болезней; не будь постоянного притока свежих сил из деревни, порода фабричных рабочих скоро совсем выродилась бы».

Брадфордский хирург Бомонт высказывает такое же мнение:

«На мой взгляд система труда, практикуемая на здешних фабриках, вызывает специфическое ослабление всего организма, делает детей в высшей степени восприимчивыми к эпидемиям, как и к случайным болезням... Я решительно рассматриваю отсутствие каких-либо обязательных предписаний относительно вентиляции и соблюдения чистоты на фабриках, как одну из главных причин той специфической склонности или восприимчивости к болезням, которые так часто встречались в моей практике».

Такие же показания даёт д-р Кей:

«1) Я имел случай наблюдать влияние фабричной системы на здоровье детей при самых благоприятных обстоятельствах» (на фабрике Вуда в Брадфорде, наиболее благоустроенной фабрике этого города, где д-р Кей был фабричным врачом); «2) это влияние не подлежит сомнению и даже при столь благоприятных условиях оно приносило значительный вред; 3) в течение 1842 г. мной была оказана медицинская помощь трём пятым всех занятых на фабрике Вуда детей; 4) губительные последствия этой системы сказываются не столько в большом количестве калек, сколько в преобладании слабых и болезненных организмов; 5) всё это значительно улучшилось с тех пор, как на фабрике Вуда рабочий день для детей был сокращён до десяти часов».

Сам член комиссии д-р Лаудон, который приводит все эти показания, говорит следующее:

«С достаточной ясностью доказано, мне кажется, что детей заставляли работать безрассудно и немилосердно долго и что даже взрослые вынуждены были выполнять такое количество работы, которое едва ли по силам человеку. В результате многие умерли преждевременно, другие наделены на всю жизнь уродливым телосложением, и опасение, что от оставшихся в живых получится слабое потомство, с физиологической точки зрения более чем обосновано».

И наконец д-р Хокинс заявляет, касаясь Манчестера:

«Я думаю, что большинству путешественников бросаются в глаза малый рост, хилость и бледность, так часто встречающиеся у жителей Манчестера и прежде всего среди фабричных рабочих. Ни в одном городе Великобритании или Европы я не видел такого очевидного отклонения от среднего национального типа в смысле сложения и цвета лица. Замужние женщины в поразительной степени лишены всех характерных особенностей английской женщины... Я должен признать, что все мальчики и девочки, приведённые ко мне с манчестерских фабрик, имели подавленный вид и бледный цвет лица; в выражении лиц не было и следа обычной подвижности, живости и веселья, свойственных юности. Многие из них мне говорили, что в субботу вечером и в воскресенье они не испытывают ни малейшего желания порезвиться на свежем воздухе, а предпочитают спокойно сидеть дома».

Приведём ещё другое место из доклада Хокинса, которое, правда, только наполовину сюда относится, но с таким же успехом может быть приведено здесь, как и в другом месте:

«Неумеренность, всевозможные излишества и отсутствие заботы о будущем — вот главные недостатки фабричного населения, и эти недостатки легко могут быть объяснены нравами, порождёнными современной системой, и почти неизбежно из неё вытекают. Всеми признано, что несварение желудка, ипохондрия и общая слабость — очень распространённые явления среди этой категории рабочих; после двенадцати часов однообразного труда вполне естественно желание прибегнуть к тому или иному возбуждающему средству, а когда в конце концов появляются вышеупомянутые болезни, рабочий всё чаще и чаще начинает искать забвения в спиртных напитках».

В отчёте приведены сотни примеров, подтверждающих все эти показания врачей и членов комиссии. Что рост юных рабочих задерживается трудом на фабрике — это подтверждено сотнями показаний. Так, Кауэлл, между прочим, приводит вес 46 семнадцатилетних юношей, учеников одной и той же воскресной школы: у 26 работавших на фабрике средний вес составлял 104,5 англ. фунтов, а у 20, тоже принадлежавших к рабочему классу, но работавших не на фабрике, средний вес был 117,7 англ. фунтов. Один из крупнейших манчестерских фабрикантов, вдохновитель борьбы фабрикантов против рабочих, если не ошибаюсь, Роберт Хайд Грег, сам однажды заявил, что, если так будет продолжаться, фабричные рабочие Ланкашира скоро превратятся в породу пигмеев^[57].Офицер, ведающий рекрутским набором (Тафнелл, стр. 59), заявляет, что фабричные рабочие мало пригодны для военной службы, что они худые и слабые и часто бракуются врачами. В Манчестере он с трудом находил мужчин ростом в 5 футов 8 дюймов, большинство имело только 5 футов 6—7 дюймов, между тем как в сельскохозяйственных округах большинство рекрутов имело 5 футов 8 дюймов (английский фут несколько меньше прусского, и эта разница составляет на 5 футов приблизительно 2 дюйма).

Под влиянием всех этих условий мужчины-рабочие очень быстро изнашиваются. Большинство к 40 годам уже неработоспособно, некоторые держатся до 45 лет и очень немногие — до 50. Помимо общей слабости организма неработоспособность вызывается ещё отчасти ослаблением зрения — вследствие работы у мюль-машины, при которой рабочему постоянно приходится следить за длинным рядом тонких параллельных нитей, сильно напрягая при этом зрение. Из 1600 рабочих, занятых на нескольких фабриках в городах Харпере и Ланарке, только 10 человек были старше 45 лет; из 22094 рабочих, занятых на различных фабриках в Стокпорте и Манчестере, только 143 человека были старше 45 лет. Из этих 143 человек 16 человек оставались на фабрике из особой милости, а один из них выполнял работу ребёнка. В одном списке прядильщиков из 131 человека только семерым было больше 45 лет, и тем не менее фабрикант, у которого они просили работы, отказал им всем по причине «преклонного возраста». Из 50 прядильщиков, забракованных в Болтоне, только двум было больше 50 лет, а средний возраст остальных был ниже 40 лет, и тем не менее они остались без работы из-за, якобы, преклонного возраста! Крупный фабрикант Ашуэрт в письме к лорду Эшли сам признаёт, что к 40 годам прядильщик уже не в состоянии выработать установленное количество пряжи и потому «иногда» получает расчёт; сорокалетних рабочих он называет «стариками»!^[58] Такие же данные сообщает член комиссии Макинтош в отчёте 1833 г.:

«Хотя я и был уже в известной степени к этому подготовлен, зная, в каких условиях работают дети, всё же мне трудно было поверить, когда более пожилые рабочие сообщали мне свой возраст, настолько эти люди рано старятся».

Хирург Смелли из Глазго, пользующий главным образом фабричных рабочих, тоже утверждает, что 40 лет для них уже преклонный возраст (old age) (Стюарт, документы, стр. 101). О том же свидетельствуют Тафнелл, документы, стр. 3, 9, 15, и Хокинс, доклад, стр. 4, документы, стр. 14 и т. д. В Манчестере эта ранняя старость рабочих настолько обычное явление, что почти все сорокалетние мужчины выглядят на десять-пятна­дцать лет старше, тогда как и мужчины и женщины из состоя­тельных классов сохраняются очень хорошо, если только они не слишком много пьют.

Влияние фабричного труда на женский организм тоже очень своеобразно. Нарушения организма, вызываемые у женщины длинным рабочим днём, ещё более серьёзны, чем у мужчины: изменения таза — отчасти вследствие неправильного положения и неправильного развития самих тазовых костей, отчасти вследствие искривления нижней части позвоночника, нередко вызываются этой причиной.

«Хотя аномалия таза и некоторые другие болезни мне лично ни разу не встречались», — сообщает д-р Лаудон в своём докладе, — «всё же это такие явления, которые каждый врач должен рассматривать как возможное последствие продолжительного рабочего дня у детей, что, к тому же, подтверждается высокоавторитетными врачами».

О том, что фабричные работницы рожают труднее, чем другие женщины, равно как и о том, что у них чаще бывают выкидыши, свидетельствуют многие повивальные бабки и акушёры (см., например, д-р Хокинс, документы, стр. 11 и 13). Кроме того работницы страдают свойственной всем фабричным рабочим общей слабостью организма, а в случае беременности они работают на фабрике до самого момента родов, и вполне понятно: ведь если они оставят работу раньше, то могут опасаться, что их место займут другие, а их самих рассчитают, к тому же и заработка они за это время не получат. Очень часто бывает, что женщина, проработавшая до вечера, на другое утро уже ро­дила, а нередко случается, что она рожает тут же на фабрике, среди машин. И если господа буржуа и не видят в этом ничего особенного, то их жёны, может быть, согласятся со мной, что ставить беременную женщину в необходимость до самого дня родов работать ежедневно 12-13 (а раньше было ещё больше) часов стоя и часто нагибаясь, — это жестокость и подлое варварство. Но это ещё не всё. Женщины довольны, если им позволяют не работать в течение двух недель после родов, и считают это большим сроком. Многие уже через неделю и даже через 3-4 дня возвращаются на фабрику, чтобы проработать полный рабочий день. Я слышал однажды, как фабрикант спросил надсмотрщика: Такая-то не пришла ещё? — Нет. — А давно она родила? — Неделю тому назад. — Так она могла давно уже вернуться. Такая-то остаётся в таких случаях дома не более трёх дней. — Всё это вполне понятно: боязнь увольнения, боязнь безработицы гонит работницу на фабрику, несмотря на слабость, несмотря на боль; интересы фабриканта не терпят, чтобы рабочие си­дели дома по болезни; рабочие не должны болеть, работницы не могут себе позволить полежать после родов, иначе фабриканту придётся остановить машины или ломать свою сиятельную голову над тем, чтобы придумать временный выход из положения; во избежание этого он рассчитывает своих рабочих, если они позволяют себе хворать.

Вот послушайте (Кауэлл, документы, стр. 77):

«Девушка чувствует себя очень плохо и едва в состоянии работать. — Почему же ей не попросить разрешения уйти домой? — Ах, сударь, «хозяин» в этом отношении очень строг: за четверть дня отсутствия мы рискуем получить расчёт».

А вот ещё одно показание (сэр Д. Барри, документы, стр. 44): рабочего Томаса Мак-Дёрта немного лихорадит:

«он не смеет оставаться дома, а если остаётся, то во всяком случае не дольше четырёх дней, потому что иначе он может лишиться работы».

И так обстоит дело почти на всех фабриках. — Труд молодых девушек в период формирования их организма вызывает множество различных отклонений от нормального развития. У некоторых, в особенности у тех, кто хорошо питается, жаркая атмосфера фабрики ускоряет развитие, так что некоторые девушки в 12-14 лет вполне сформированы. Уже упомянутый выше, по словам фабричного отчёта, «выдающийся» манчестерский акушёр Робертон сообщает в «North of England Medical and Surgical Journal», что он встретил одиннадцатилетнюю девочку не только вполне развившуюся, но даже уже беременную, и что в Манчестере нередко можно встретить пятнадцатилетнюю роженицу. В этих случаях жара на фабриках действует подобно жаре тропического климата, и, как это бывает в таком климате, за это чрезвычайно раннее развитие человек расплачивается такой же ранней старостью и слабостью. — Часто, однако, встречается а задержка полового развития женщины: грудь развивается поздно или вовсе не развивается; такие примеры приводит Кауэлл на стр. 35; менструации часто начинаются лишь на семнадцатом или восемнадцатом, а иногда и на двадцатом году, а часто и вовсе не появляются (д-р Хокинс, документы, стр. 11; д-р Лаудон, стр. 14 и т. д.; сэр Д. Барри, стр. 5 и т. д.). Очень часто бывают неправильные менструации, сопровождающиеся сильными болями и недомоганием, очень часто встречается бледная немочь, о чём единогласно свидетельствуют все медицинские отчёты.

Рождённые такими женщинами дети не могут быть крепкими, в особенности, если эти женщины работают во время беременности. Напротив, судя по отчётам, особенно манчестерским, они очень слабые, и один только Барри утверждает, что они здоровые, но он же свидетельствует, что в Шотландии, где он производил осмотр, почти ни одна из замужних женщин не работает; к тому те там, за исключением фабрик в Глазго, большая часть фабрик расположена за городом, что немало способствует здоровью детей. Дети рабочих в ближайших окрестностях Манчестера почти все имеют цветущий и свежий вид, между тем как в самом городе они выглядят бледными и золотушными. Впрочем, на девятом году они все теряют румянец, потому что попадают на фабрику, и очень скоро их нельзя отличить от городских детей.

Кроме того существуют некоторые отрасли фабричного труда, которые особенно вредны для здоровья. Так, во многих помещениях бумаго- и льнопрядильных фабрик в воздухе носится густая волокнистая пыль, вызывающая, в особенности у рабочих чесальных и ворсовальных отделений, лёгочные заболевания. Организм одних людей переносит эту пыль, других — нет. Но у рабочего нет выбора, и он должен поступать в то отделение, где он находит работу, как бы это ни влияло на его лёгкие. Самым обычным следствием вдыхания этой пыли является кровохарканье, затруднённое свистящее дыхание, боли в груди, кашель, бессонница, одним словом, все признаки астмы, кончающейся в наиболее тяжёлых случаях чахоткой (ср. Стюарт, стр. 13, 70, 101; Макинтош, стр. 24 и т. д.; доклад Пауэра о Ноттингеме и Лидсе; Кауэлл, стр. 33 и т. д.; Барри, стр. 12 — пять случаев на одной фабрике, — стр. 17, 44, 52, 60 и т. д., также в его отчёте; Лаудон, стр. 13, и т. д. и т. д.). Но особенно вредно прядение льна влажным способом, — работа, которой заняты молодые девушки и дети. Вода брызжет на них с веретён, так что их одежда бывает спереди совершенно мокрая, а на полу постоянно стоят лужи. То же самое, но в меньшей степени, наблюдается в тростильных отделениях бумагопрядильных фабрик, и последствием этого тоже являются посто­янные простуды и лёгочные заболевания. Резкий, хриплый голос — отличительная черта всех фабричных рабочих, в особенности же прядильщиков влажным способом и тростильщиков. Стюарт, Макинтош и сэр Д. Барри в самых резких выражениях отзываются о вреде этой работы, равно как и о том, сколь мало заботится большинство фабрикантов о здоровье девушек, выполняющих эту работу. Другим последствием прядения льна является специфическая деформация плеча, а именно выпячивание правой лопатки, вызываемое самой природой трудового процесса. Прядение льна, так же как и прядение хлопка на ватер-машине, часто вызывает заболевание коленной чашечки, так как движение веретена приостанавливают коленом, когда надо присучить оборвавшуюся нитку. Необходимость часто нагибаться при этих работах, а также расположение машины невысоко над полом влекут за собой недостаточное развитие роста. В отделениях для ватер-машин хлопчатобумажной фабрики в Манчестере, на которой я служил, не было, насколько я припоминаю, ни одной высокой, стройной девушки; все они были малы ростом, плохо развиты, узкогруды, очень некрасивого телосложения. Помимо всех этих заболеваний и уродств рабочим наносятся также увечья другого рода. Работа возле машин сопровождается множеством несчастных случаев, более или менее серьёзных, в результате которых рабочий кроме всего ещё делается временно или окончательно нетрудоспособным. Чаще всего у рабочего бывает раздавлен сустав пальца, реже колесо захватывает и размалывает целый палец, кисть руки или всю руку и т. д. Очень частым следствием этих повреждений, даже пустяковых, является столбняк, который влечёт за собой смерть. Наряду со множеством калек в Манчестере встречаешь также огромное число изувеченных: один лишился всей или половины руки, другой — ступни, у третьего нет половины ноги; так и кажется, что живёшь среди инвалидов, вернувшихся с войны. Но самые опасные места машин — это приводные ремни, передающие двигательную силу от вала к отдельным машинам, особенно, если на этих ремнях есть пряжки, что теперь, впрочем, встречается редко. Подхваченного этими ремнями человека мгновенно увлекает вперёд и с такой силой ударяет о потолок или пол, что ни одна кость не остаётся целой и смерть наступает немедленно. С 12 июня по 3 августа 1843 г. газета «Manchester Guardian» сообщила о следующих серьёзных несчастных случаях (о более лёгких она даже не упоминает). 12 июня в Манчестере от столбняка умер мальчик, которому машина раздробила руку, — 16 июня в г. Садлуэрте подхваченный колесом подросток разбился насмерть. — 29 июня молодой человек, работавший на машиностроительном заводе в Гринейкерс-Муре близ Манчестера, попал под точильный камень, который сломал ему два ребра и сильно изуродовал его. — 24 июля в Олдеме погибла девушка, которую приводной ремень подхватил и перебросил пятьдесят раз, так что ни одна косточка не уцелела. — 27 июля в Манчестере девушка попала в трепальную машину (машина, производящая первичную обработку хлопка-сырца) и умерла от полученных ран. — 3 августа в Дакинфилде погиб подхваченный ремнём шпульный токарь: все рёбра оказались переломан­ными. — В манчестерской больнице перебывало за один только 1843 г. 962 человека, израненных и искалеченных машинами, между тем как других несчастных случаев больница зарегистрировала 2426, так что на пять несчастных случаев по другим причинам приходилось два несчастных случая, связанных с машинами. В это число не входят несчастные случаи, происшедшие в Солфорде, а также те, при которых помощь была оказана частными врачами. — При таких несчастных случаях, даже если они влекут за собой нетрудоспособность, фабриканты в лучшем случае оплачивают врачебную помощь и крайне редко выплачивают жалованье, пока длится лечение; куда денется рабочий, который уже не может работать, им до этого и дела нет.

Фабричный отчёт по этому поводу пишет, что во всех случаях ответственность следовало бы возлагать на фабриканта; ведь дети неспособны соблюдать меры предосторожности, а взрослые, разумеется, их соблюдают в своих же собственных интересах. Но составляли отчёт буржуа, и потому они неизбежно сами себе противоречат и всячески разглагольствуют о «преступной неосторожности» (culpable temerity) рабочих. Это, конечно, ничего не меняет. Суть дела такова: раз дети не могут быть осторожными, значит, надо запретить труд детей; раз взрослые не бывают в достаточной степени осторожны, значит, либо они те же дети, т. е. стоят на такой ступени развития, которая не позволяет им понять всей грозящей им опас­ности, — а кто же виноват в этом, как не буржуазия, которая держит их в таком положении, что они не могут учиться и развиваться? — либо машины плохо устроены и их надо окру­жить барьерами и загородками, о чём, конечно, тоже должен был позаботиться буржуа, — либо рабочим руководят мотивы, более сильные, чем страх перед грозящей ему опасностью, — он должен работать быстро, чтобы заработать побольше денег, и у него нет времени быть осторожным и т. д., — и в этом случае тоже виноват буржуа. Многие несчастные случаи, например, происходят оттого, что рабочий начинает чистить машину, когда она ещё на ходу. Почему же это? Потому, что буржуа заставляет рабочих чистить машины в нерабочее время, когда они стоят без движения, а рабочий, разумеется, вовсе не хочет, чтобы как-либо урезывали его свободное время. Каждый свободный час так дорог ему, что он предпочитает дважды в неделю подвергаться смертельной опасности, чем пожертвовать этот час буржуа. Заставьте фабриканта включить время, необходимое для чистки машин, в рабочее время, и ни одному рабочему уже в голову не придёт чистить машины на ходу. Одним словом, но всех несчастных случаях вина в конечном счёте падает на фабриканта, и самое меньшее, чего от него следовало бы требовать, это пожизненного обеспечения утратившего работоспособность рабочего, а в случае его смерти — обеспечения его семьи. На первых порах промышленного развития несчастные случаи бывали сравнительно гораздо чаще, чем теперь, потому что машины были хуже, меньше, размещались теснее и почти совсем не ограждались. Но, как показывают приведённые данные, число несчастных случаев всё ещё достаточно велико, чтобы заставить задуматься серьёзно над таким положением вещей, при котором, ради выгоды одного только класса, столько людей становятся калеками или увечными и столько трудолюбивых работников бывают осуждены на нужду и голод из-за несчастного случая, постигшего их на службе буржуазии и по её вине.

Какую богатую коллекцию болезней создала эта отвратительная алчность буржуазии! Женщины, неспособные рожать, дети-калеки, слабосильные мужчины, изуродованные члены, це­лые поколения, обречённые на гибель, изнурённые и хилые,— и всё это только для того, чтобы набивать карманы буржуазии! Когда же читаешь об отдельных случаях этой варварской жестокости, о том, как надсмотрщики вытаскивают раздетых детей из постели и побоями загоняют их на фабрику с одеждой в руках (например, Стюарт, стр. 39 и др.), как они кулаками разгоняют детский сон, как дети тем не менее засыпают за работой, как несчастный ребёнок, заснувший уже после остановки машины, при окрике надсмотрщика вскакивает и с закрытыми глазами проделывает обычные приёмы своей работы; когда читаешь о том, как дети, слишком утомлённые, чтобы уйти домой, забираются в сушильни и укладываются спать под шерстью, откуда их удаётся прогнать только ударами плётки; как сотни детей каждый вечер приходят домой настолько усталыми, что от сонливости и плохого аппетита уже не могут ужинать и родители находят их спящими на коленях у постелей, где они заснули во время молитвы; когда читаешь обо всём этом и о сотне других гнусностей и мерзостей, и читаешь об этом в отчёте, все показания которого даны под присягой и подтверждены многими свидетелями, пользующимися доверием самой комиссии, когда подумаешь, что сам этот отчёт — «либеральный», что это буржуазный отчёт, составленный для того, чтобы опровергнуть предшествовавшие отчёты тори и до­казать чистосердечие фабрикантов, когда вспомнишь, что сами члены комиссии на стороне буржуазии и записывали все показания против собственной воли, то нельзя не возмущаться, нельзя не возненавидеть этот класс, который кичится своей гуманностью и самоотверженностью, между тем как его единственное стремление — любой ценой набить свой кошелёк. Послушаем, однако, что говорит сама буржуазия устами своего избранного прислужника д-ра Юра.

Этот господин пишет в своей «Философии фабрики» на стр. 277 и следующих, что рабочим наговорили, будто получаемое ими вознаграждение никак не соответствует тем жертвам, которые они приносят, и что это нарушило добрые отношения между хозяевами и рабочими. Лучше было бы, чтобы рабочие старались зарекомендовать себя прилежанием и добросовестным отношением к делу и радовались успехам своих хозяев, они тогда тоже могли бы стать надсмотрщиками, управляющими и, наконец, даже компаньонами благодаря чему (о, мудрость, ты воркуешь, как голубь!) «на рынке сразу увеличился бы спрос на рабочие руки»!! — «Если бы рабочие не были такими беспокойными, развитие фабричной системы имело бы ещё более благотворные результаты». Затем следует длинная иеремиада о строптивости рабочих, а по поводу забастовки наиболее хорошо оплачиваемых рабочих — тонкопрядильщиков — высказывается следующая наивная сентенция:

«Да, именно высокая оплата их труда дала им возможность содержать на жаловании свой комитет и довела их до нервной гипертрофии вследствие слишком обильного и возбуждающего при такой работе питания!» (стр. 298).

Послушаем, как этот буржуа рисует детский труд:

«Я посетил много фабрик в Манчестере и его окрестностях и нигде не видел, чтобы с детьми дурно обращались или подвергали их телесным наказаниям; не видел я также детей угрюмых; все они казались весёлыми (cheerful), оживлёнными, испытывающими удовлетворение (taking pleasure) от лёгкого напряжения своих мышц и наслаждающимися в полной мере присущей их возрасту подвижностью. Зрелище производства далеко не возбуждало во мне печальных эмоций, а, напротив, всегда действовало на меня ободряюще. Было наслаждением (delightful) смотреть, с какой ловкостью они присучали порвавшиеся нити, когда каретка возвращалась, и наблюдать за ними в минуты их досуга, когда, поработав своими нежными пальчиками несколько секунд, они забавлялись, принимая всевозможные положения, пока происходило вытягивание и наматывание ниток. Работа этих проворных (lively) эльфов казалась забавой, в которой они проявляли большую лёгкость благодаря навыку. Сознавая свою ловкость, они с удовольствием показывали её каждому посетителю. Усталости не было и следа: покинув фабрику, они на первой же площадке для игр начинают резвиться с живостью школьников, вырвавшихся из школы» (стр. 310).

(Ещё бы, как будто движение всех мышц не является непосредственной потребностью организма, онемевшего и ослабевшего за работой! Но автору следовало бы подождать, чтобы посмотреть, не исчезнет ли это кратковременное возбуждение уже через несколько минут. Кроме того автор ведь мог это видеть только в обед, после пяти- или шестичасового труда, а не вечером!). — Что касается здоровья рабочих, то, чтобы доказать его превосходное состояние, этот буржуа имеет беспредельную наглость ссылаться на отчёт 1833 г., который мы уже так много раз цитировали и приводили в выдержках. Отдельными, вырванными из контекста цитатами он пытается доказать, что среди рабочих не встречается и намёка на золотуху и — это совершенно верно — что фабричная система избавила их от всяких острых заболеваний (о том, что она зато наградила их всеми хроническими болезнями, автор, конечно, умалчивает). Чтобы понять бесстыдство, с которым почтенный Юр преподносит английской публике самую грубую ложь, надо знать, что отчёт состоит из трёх толстых фолиантов и откормленному английскому буржуа и в голову не придёт его штудировать. Послушаем ещё, что он говорит о фабричном законе 1833 г., изданном либеральной буржуазией и, как мы увидим ниже, налагающем на фабриканта лишь самые необходимые ограничения. Закон этот, и в частности обязательное школьное обучение, является, по его мнению, абсурдной и деспотической мерой, направленной против фабрикантов. Этот закон выбросил на улицу всех детей моложе 12 лет, и к чему это привело, спрашивает Юр? Отстранённые от своего лёгкого и полезного труда, дети не получают теперь никакого воспитания; изгнанные из тёплого прядильного отделения в холодный мир, они существуют только нищенством и воровством; по мнению Юра, эта жизнь представляет печальный контраст с их непрестанно улучшав­шимся положением на фабрике и в воскресной школе! Под маской филантропии этот закон усугубляет страдания бедняков, сетует Юр, и будет крайне затруднять, если не остановит совсем, добросовестного фабриканта в его полезной деятельности (стр. 405, 406 и сл.).

Разрушительное влияние фабричной системы давно уже стало привлекать к себе всеобщее внимание. Закон об учениках 1802 г. уже упоминался здесь. Позднее, около 1817 г., фабрикант Роберт Оуэн из Нью-Ланарка (Шотландия), ставший впоследствии родоначальником английского социализма, начал посредством петиций и докладных записок доказывать пра­вительству необходимость законодательной охраны здоровья рабочих и в особенности детей. К нему присоединились покойный сэр Р. Пиль и другие филантропы, и они последовательно добились фабричных законов 1819, 1825 и 1831 гг., из которых два первых совсем не соблюдались, а последний соблюдался лишь отчасти. Закон 1831 г., принятый на основе предложения сэра Дж. К. Хобхауза, запрещает использование на хлопчатобумажных фабриках рабочих моложе 21 года для работы ночью, т. е. между половиной восьмого вечера и половиной шестого утра; кроме того он устанавливает на всех фабри­ках для рабочих моложе 18 лет рабочее время не более 12 часов ежедневно и 9 часов по субботам. Но рабочие не могли давать показаний против своих хозяев, не подвергаясь опасности увольнения, и потому закон принёс мало пользы. В больших городах, где рабочие были менее покладистыми, наиболее крупные фабриканты приняли совместное решение подчиниться закону, но даже здесь оказалось немало таких, которые, по примеру фабрикантов в сельских местностях, вовсе с ним не считались. Между тем среди рабочих распространилось требование десятичасового билля, т. е. закона, запрещающего заставлять молодых людей моложе 18 лет работать на фабриках больше 10 часов в день. Рабочие союзы путём агитации превратили это требование в общее требование всего фабричного населения, а филантропические элементы партии тори, возглавляемые в то время Майклом Садлером, подхватили этот план и внесли его на обсуждение в парламент. Садлер добился назначения парламентской комиссии для обследования фабричной системы, и эта комиссия представила свой отчёт в парламентскую сессию 1832 года. Это был определённо пристрастный отчёт, составленный в партийных интересах откровенными врагами фабричной системы. В своём благородном увлечении Садлер дошёл до самых необоснованных и неверных утверждений; самой манерой ставить вопрос он добивался у свидетелей ответов, которые если и не были ложными, то выражали истину в извращённом, подтасованном виде. Фабриканты, в ужасе от отчёта, который изображал их извергами, сами просили назначить официальное обследование; они понимали, что теперь правдивый отчёт мог принести им только пользу; они знали, что у кормила власти стоят благосклонно к ним настроенные виги, настоящие буржуа, принципы которых не допускали ограничения промышленности. И действительно они добились назначения комиссии из одних либеральных буржуа; отчёт этой комиссии и является тем самым отчётом, на который я здесь так часто ссылаюсь. Этот отчёт несколько более, чем отчёт комиссии Садлера, близок к истине, но он отклоняется от неё в противоположном направлении. На каждой его странице сквозит симпатия к фабрикантам, недоверие к отчёту Садлера, враждебность к самостоятельным выступлениям рабочих и к сторонникам десятичасового билля. Нигде не встретишь признания права рабочих на человеческое существование, на независимую деятельность и собственные суждения. Он упрекает рабочих в том, что, агитируя за десятичасовой билль, они думали не только о детях, но и о самих себе, называет рабочих агитаторов демагогами, злонамеренными, коварными людьми и т. п., одним словом, все симпатии его на стороне буржуазии. И тем не менее ему не удаётся обелить фабрикантов; по его же признанию, такое множество гнусных дел остаётся на совести фабрикантов, что даже после этого отчёта агитация в пользу десятичасового билля, гнев рабочих против фабрикантов и самые резкие выражения комиссии Садлера о последних должны быть признаны вполне справедливыми. Вся разница заключается в том, что отчёт Садлера обвинял фабрикантов в жестокости откровенной, неприкрашенной, а тут обнаружилось, что эта жестокость скрывается большей частью под маской цивилизации и человечности. Ведь д-р Хокинс, врач, обследовавший Ланкашир по поручению комиссии, сам решительно высказался за десятичасовой билль в первых же строках своего доклада! А член комиссии Макинтош сам заявляет, что его доклад не раскрывает всей правды, так как очень трудно убедить рабочих давать показания против хозяев, а фабриканты, и без того вынужденные проявлять больше уступчивости вследствие возбуждённого состояния рабочих, часто готовились к посещению комиссии, производили уборку фабрики, сокращали скорость движения машин и т. п. В Ланкашире, в частности, они применяли такую уловку: они представляли комиссии, под видом «рабочих», своих надсмотрщиков, которые распространялись о гуманности фабрикантов, о благотворном влиянии труда на здоровье, о равнодушии и даже отвращении рабочих к десятичасовому биллю. Но эти надсмотрщики — уже не настоящие рабочие, это дезертиры своего класса, которые за более высокую заработную плату продали свои услуги буржуазии и борются против рабочих в интересах капиталистов. Их интересы совпадают с интересами буржуазии, и поэтому они чуть ли не более ненавистны рабочим, чем сами фабриканты. И при всём том отчёт вполне достаточно показывает возмутительное, бессердечное отношение промышленной буржуазии к рабочим, показывает всю подлую систему промышленной эксплуатации во всей её бесчеловечности. Что может вызвать большее возмущение, чем ярко выступающий на страницах этого отчёта контраст между длинным перечнем болезней и уродств, вызванных чрезмерной работой, и холод­ной, расчётливой политической экономией фабриканта, пытающегося доказать с цифрами в руках, что он, а вместе с ним и вся Англия, неизбежно разорится, если ему впредь не будет разрешено ежегодно превращать в калек столько-то детей! Большее возмущение могли вызвать разве только цитирован­ные мной выше бесстыдные разглагольствования г-на Юра, если бы они не были так смехотворны.

Следствием этого отчёта явился фабричный закон 1833 г.; он запретил применять труд детей моложе 9 лет (за исключением шёлковых фабрик), установил рабочее время для детей от 9 до 13 лет в 48 часов в неделю или не более девяти часов в день, а рабочее время для подростков от 14 до 18 лет в 69 часов в неделю, или не более двенадцати часов в день, ввёл обязательные перерывы для еды общей продолжитель­ностью не менее полутора часов в день и подтвердил запрещение ночного труда для всех рабочих и работниц моложе 18 лет. Одновременно вводилось обязательное посещение школы в течение двух часов в день для всех детей моложе 14 лет, причём фабриканту под угрозой штрафа запрещалось принимать на работу детей без справки от фабричного врача о возрасте ребёнка и без справки от учителя о посещении им школы. За это фабрикант получал право еженедельно удерживать из заработной платы ребёнка 1 пенни на оплату учителя. Кроме того были назначены фабричные врачи и инспектора, которым предоставлялось право во всякое время являться на фабрику, брать у рабочих показания под присягой и вменялось в обязанность, в случае нарушения закона, возбуждать жалобу против фабриканта перед мировым судьёй. Вот закон, по поводу которого д-р Юр разразился такой безудержной бранью! Результатом закона, и в частности назначения инспекторов, было сокращение рабочего дня в среднем до 12—13 часов и замена детей взрослыми по мере возможности. Тем самым были почти полностью устранены некоторые из наиболее вопиющих злоупотреблений. Уродства стали появляться лишь при крайне ослабленном организме, и последствия фабричного труда стали вообще обнаруживаться менее резко. При всём том можно найти в фабричном отчёте достаточные доказательства того, что менее серьёзные недомогания, как отёки ног, слабость и боли в ногах, в пояснице и в позвоночнике, расширение вен, язвы на конечностях, общая слабость, в особенности слабый желудок, склонность к рвоте, отсутствие аппетита, сменяющееся неестественным чувством голода, дурное пищеварение, ипохондрия, а также различные лёгочные заболевания, вызываемые пылью и дурным воздухом фабрик, и т. д. и т. д. встречались также и на тех фабриках и у тех рабочих, которые работали в соответствии с законом сэра Дж. К. Хобхауза, т. е. 12, самое большее 13 часов. Особенно показательны в этом отношении отчёты о фабриках в Глазго и Манчестере. Эти заболевания не исчезли и после введения в действие закона в 1834г. и продолжают и до настоящего времени подрывать здоровье рабочего класса. Позаботились лишь о том, чтобы грубая жажда прибыли буржуазии приняла лицемерно-культурные формы, чтобы фабриканты, удерживаемые законом от слишком откровенных низостей, получили тем больше мнимых оснований самодовольно кичиться своей якобы гуманностью — вот и всё. Будь сегодня назначена новая комиссия для обследования фабрик, она нашла бы, что всё по большей части осталось по-старому. Что же касается изданного без предварительной подготовки распоряжения об обязательном посещении школы, то оно не имело никакого действия, так как правительство не позаботилось одновременно о создании хороших школ. Фабриканты нанимали потерявших трудоспособность рабочих и посылали к ним детей ежедневно на два часа: буква закона была соблюдена, но дети ничему не учились. — Даже отчёты фабричных инспекторов, хотя последние и ограничивались только прямым исполнением своих обязанностей, а именно контролем за соблюдением фабричного закона, дают достаточно данных, доказывающих, что дальнейшее существование всех упомянутых выше зол неизбежно. В своих отчётах за октябрь и декабрь 1843 г. инспектора Хорнер и Сандерс сообщают, что в тех отраслях, где можно обойтись без детского труда или заменить его трудом остававшихся иначе без работы взрослых, многие фабриканты заставляют работать 14-16 часов и более. Здесь работает особенно много молодых людей, едва вышедших из охраняемого законом возраста. Другие фабриканты прямо нарушают закон, сокращая перерывы, заставляя детей работать дольше, чем это разрешается; угроза судебного преследования их не останавливает, так как штраф, которому они могут подвергнуться, очень ни­чтожен по сравнению с теми выгодами, которые доставляет нару­шение закона. Соблазн особенно велик теперь, когда дела идут так хорошо.

Среди рабочих агитация за десятичасовой билль, однако, не прекращалась. В 1839 г. она вновь разгорелась, и место покойного Садлера занял в палате общин лорд Эшли, а вне палаты Ричард Остлер — оба тори. Остлер, постоянно агитировавший в рабочих округах и известный там ещё во времена Садлера, был особенно любим рабочими. Они называли его не иначе, как своим «добрым старым королём», «королём фабричных детей»; во всех фабричных районах нет ни одного ребёнка, который бы не знал и не почитал бы его и не отправился бы вместе с толпой других встречать его, когда он приезжает в город. Остлер также энергично боролся против нового закона о бедных, за что был засажен в долговую тюрьму неким Торн­хиллом, вигом, в имении которого он был управляющим и которому он задолжал некоторую сумму. Виги неоднократно предлагали ему уплатить его долги и вообще взять его под своё покровительство, если он прекратит свои нападки на закон о бедных. Тщетные усилия! Он оставался в тюрьме и оттуда рассылал свои еженедельные «Fleet papers», направленные против фабричной системы и закона о бедных.

Пришедшее к власти в 1841 г. правительство тори снова обратило своё внимание на фабричные законы. Министр внутренних дел сэр Джемс Грехем в 1843 г. внёс билль, который предлагал ограничить рабочее время детей 6½ часами и усилить требование обязательного посещения школы; но главным пунктом в этом билле было требование устройства лучших школ. Этот билль, однако, потерпел поражение из-за религиозного фанатизма диссентеров — противников официальной церкви: хотя для детей диссентеров обязательное обучение не распространялось на религиозное обучение, школы всё же были поставлены под надзор официальной церкви, и так как библия являлась общепринятой книгой для чтения и религия тем самым делалась основой всего обучения, то диссентеры усмотрели для себя в этом опасность. Фабриканты и вообще либералы их поддержали, рабочие были разделены церковной распрей и потому остались безучастными, и хотя оппозиция про­тив билля не нашла поддержки в больших фабричных городах, как, например, в Солфорде и Стокпорте, хотя она в других городах, например, в Манчестере, из боязни перед рабочими решалась нападать только на некоторые пункты билля, всё же она собрала под своей петицией около двух миллионов подписей, и это так напугало Грехема, что он взял свой билль обратно. На следующий год Грехем отказался от всех пунктов, касавшихся школ, и предложил, вместо прежних предписаний, ограничить рабочее время детей с восьми до тринадцати лет 6½ часами в день, притом так, чтобы у них оставалось совершенно свободным или дообеденное или послеобеденное время; рабочее время подростков от 13 до 18 лет, а также всех женщин, он предложил ограничить 12 часами и кроме того ввести некоторые ограничения, которые сделали бы невозможным столь частый в то время обход закона. Едва только он выступил с этим предложением, как агитация за десятичасовой рабочий день возобновилась с новой силой. Остлер был освобождён из тюрьмы; благодаря некоторым его друзьям и подписке, проведённой среди рабочих, долги его были уплачены, и он целиком отдался движению. Число сторонников десятичасового билля в палате общин возросло, масса петиций, поступавших со всех сторон, доставляла ему новых сторонников, и 19 марта 1844г. лорд Эшли большинством в 179 голосов против 170 добился постановления, чтобы слово «ночь» в фабричном билле понималось как время между шестью часами вечера и шестью часами утра; тем самым в силу запрещения ночной работы рабочий день, включая перерыв, не мог превышать двенадцати часов, а не считая перерыва — фактически ограничивался десятью часами. Но министерство на это не согласилось. Сэр Джемс Грехем стал грозить отставкой кабинета, и при следующем голосовании одного из параграфов билля палата незначительным большинством голосов отвергла как десяти-, так и двенадцатичасовой рабочий день! После этого Грехем и Пиль заявили, что они внесут новый билль, и если он не пройдёт, они выйдут в отставку. Новый билль был тем же старым двенадцатичасовым биллем, только в изменённой форме, и та же палата, которая в марте отвергла его в главных пунктах, теперь, в мае, приняла его без всяких изменений! Произошло это потому, что большинство сторонников десятичасового билля были тори, которые предпочитали провал билля провалу министерства. Но каковы бы ни были причины этих противоречивых, взаимно исключающих друг друга голосований, палата общин только дискредитировала себя ими в глазах всех рабочих, и необходимость реформы этой палаты, которой добивались чартисты, получила блестящее подтверждение. Три члена палаты, ранее голосовавшие против министерства, теперь голосовали за министерство и тем спасли его. При всех голосованиях оппозиция в массе голосовала за министерство, а правительственная партия — против^[59]. Таким образом, предложение Грехема о 6½ и 12-часовом рабочем дне для двух категорий рабочих получило силу закона, и благодаря этому, а также благодаря ограничению отработки за простои (в случае поломки машины или недостаточной силы воды во время засухи или мороза) и некоторым другим, менее важным ограничениям, рабочий день, превышающий 12 часов, стал почти невозможным. Не подлежит, однако, сомнению, что в очень скором времени пройдёт и десятичасовой билль. Фабриканты, разумеется, почти все против него; вряд ли среди них найдётся десяток его сторонников; они употребили все честные и нечестные средства против этого ненавистного им билля, но это им не поможет, а только ещё больше увеличит ненависть к ним рабочих. Билль пройдёт, несмотря ни на что. Чего рабочие захотят, того они могут добиться, а минувшей весной они доказали, что действительно хотят десятичасового билля. Политико-экономические аргументы фабрикантов, что десятичасовой билль увеличит издержки производства, что тем самым английская промышленность станет неспособной бороться с иностранной конкуренцией, что заработная плата из-за этого непременно понизится и т. п., конечно, наполовину верны, но это лишь доказывает, что промышленная мощь Англии держится только на варварском обращении с рабочими, на разрушении здоровья, на пренебрежении к социальному, физическому и духовному развитию целых поколений. Разумеется, если бы дело не пошло дальше десятичасового билля, Англии грозило бы разорение; но поскольку он неизбежно влечёт за собой другие мероприятия, которые должны направить Англию на совершенно иной путь, чем тот, по которому она до сих пор шла, этот билль означает шаг вперёд.

Обратимся теперь к другой стороне фабричной системы, последствия которой труднее устранить посредством законодательного вмешательства, чем обусловливаемые этой системой болезни. Мы уже говорили в общем о характере работы на фабрике и говорили достаточно исчерпывающе, чтобы из сказанного можно было сделать дальнейшие выводы. Наблюдать за машиной, связывать оборвавшуюся нить — это не такая деятельность, которая может занять ум рабочего, но в то же время она такого свойства, что мешает ему думать о другом. Мы видели также, что труд этот не требует напряжения мускулов, не даёт простора физической деятельности. Таким образом, это не настоящий труд, а сплошное однообразие — самое убийственное, самое утомительное, что только можно придумать. Фабричный рабочий осуждён губить в этом однообразии все свои физические и духовные силы; его призвание — с восьмилетнего возраста томиться от скуки целыми днями. К тому же ему нельзя отвлечься ни на одну минуту: паровая машина работает целый день, колёса, ремни и веретёна непрерывно гудят и стучат у него над ухом, и если он хочет хоть минуту передохнуть, у него за спиной немедленно появляется надсмотрщик со штрафной книгой. Неумолимая необходимость — заживо похоронить себя на фабрике, неотрывно следить за неутомимой машиной, является тягчайшей пыткой для рабочих. Она действует самым отупляющим и ослабляющим образом как на тело, так и на душу рабочего. Действительно, трудно придумать что-либо более отупляющее, чем фабричный труд, и если тем не менее фабричные рабочие не только сохранили рассудок, но даже развили его больше, чем остальные, они смогли это сделать, только восставая против своей судьбы и против буржуазии; это было единственное чувство, единственная мысль, которые не оставляли их и во время работы. Рабочие, у которых это негодование против буржуазии не становится преобладающим чувством, неизбежно обречены на пьянство и вообще на всё то, что обычно называют деморализацией. Одного упадка физических сил и вызываемых фабричной системой болезней достаточно, по мнению члена официальной комиссии Хокинса, для того чтобы сделать неизбежной деморализацию. Но тем более она должна быть неизбежной, если сюда присоединяются ещё упадок духовных сил и все те перечисленные выше обстоятельства, которые влияют деморализующим образом на каждого рабочего! Поэтому нет ничего удивительного и в том, что именно в фабричных городах пьянство и разврат достигли размеров, описанных нами выше^[60].

Дальше. Цепи рабства, которыми буржуазия сковала пролетариат, нигде не выступают так ясно, как в фабричной системе. Здесь исчезает юридически и фактически всякая свобода. В половине шестого утра рабочий должен быть на фабрике. Если он опаздывает на несколько минут, его ждёт штраф, а если он опаздывает на десять минут, его уже не пропускают, пока не кончится перерыв на завтрак, и он теряет заработную плату за четверть дня (хотя он не работал только 2½ часа из двенадцатичасового рабочего дня). Он должен есть, пить и спать по команде. Для удовлетворения самых насущных потребностей ему даётся лишь минимально необходимое время. Фабриканту нет дела до того, живёт ли рабочий на расстоянии получаса ходьбы от фабрики или целого часа. Деспотический колокол отрывает его от сна, от завтрака, от обеда.

А что делается на самой фабрике? Здесь фабрикант — абсолютный законодатель. Он издаёт фабричные правила, как ему заблагорассудится; он изменяет и дополняет свой кодекс, как ему вздумается; и хотя бы он внёс в этот кодекс полную бессмыслицу, суды говорят рабочему:

«Вы же сами себе хозяева, не надо было заключать такой договор, если вам это не нравилось; теперь же, поскольку вы добровольно его заключили, вы обязаны его выполнять».

Так рабочий ко всему ещё должен терпеть издевательства мирового судьи, который сам принадлежит к буржуазии, и издевательства закона, изданного той же буржуазией. Такие решения судей довольно частое явление. В октябре 1844 г. рабочие на фабрике Кенниди в Манчестере забастовали. Фабрикант подал на них жалобу, ссылаясь на вывешенное на фабрике правило, что более двух человек из одной мастерской не имеют права сразу отказаться от работы! Судья признал правоту фабриканта, а рабочим дал вышеприведённый ответ («Manchester Guardian», 30 октября). Каковы бывают фабричные правила — судите сами: 1) ворота фабрики закрываются через десять минут после начала работы, и до завтрака никто не впускается; отсутствовавший в это время платит по 3 пенса штрафа с каждого обслуживаемого им станка; 2) в остальное время ткач (при механическом станке), не оказавшийся на месте, пока ма­шина была на ходу, платит 3 пенса штрафа за каждый час с каждого находящегося под его наблюдением станка; кто в рабочее время отлучился из мастерской без разрешения надсмотрщика, тоже платит штраф в 3 пенса; 3) ткач, не имеющий при себе ножниц, платит 1 пенни штрафа за день; 4) ткач платит за все сломанные челноки, щётки, маслёнки, колёса, за все разбитые окна и т. п.; 5) ткач не может бросить работы, не предупредив об этом за неделю вперёд; фабрикант может без предупреждения рассчитать любого рабочего за плохую работу или неподобающее поведение; 6) рабочий, уличённый в том, что он разговаривал, пел или свистел, платит 6 пенсов штрафа; кто во время работы отошёл от своего рабочего места, тоже платит 6 пенсов штрафа^[61]. — У меня под рукой есть ещё другой образец фабричных правил, по которым с опоздавшего на три минуты удерживается плата за четверть часа, а с опоздавшего на двадцать минут — плата за четверть рабочего дня; кто отсутствовал до самого завтрака, платит по понедельникам 1 шиллинг, а в остальные дни по 6 пенсов штрафа и т. д. Таковы правила, принятые на предприятии Феникс на Джерси-стрит в Манчестере. — Мне возразят, что такого рода правила необходимы для обеспечения на крупной благоустроенной фабрике должной согласованности различных манипуляций, что такая строгая дисциплина здесь не менее необходима, чем в армии. Пусть так, отвечу я, но что же это за социальный строй, который без такой позорной тирании не может существовать? Одно из двух: или цель оправдывает средства, или низменность средств доказывает низменность цели. Кто был солдатом, тот знает, что значит хотя бы короткое время подчиняться военной дисциплине. А эти рабочие обречены на то, чтобы с девятилетнего возраста до самой смерти физически и духовно жить под палкой. Они в большей степени рабы, чем чернокожие в Америке, потому что они находятся под более строгим надзором. И при всём том от них ещё требуют, чтобы они жили, мыслили и чувствовали по-человечески! Воистину они могут прийти к этому только через самую жгучую ненависть к своим угнетателям и к тому порядку вещей, который низводит их до такого положения и превращает их в машины! Но, пожалуй, ещё более позорно то, что по всеобщему свидетельству рабочих многие фабриканты с самой бессердечной строгостью взыскивают с рабочих наложенные на них денежные штрафы, чтобы увеличить свою прибыль за счёт грошей, вырванных у неимущих пролетариев. По утверждению Лича, рабочие, приходя на фабрику утром, нередко обнаруживают, что фабричные часы передвинуты на четверть часа вперёд, вследствие чего двери оказываются закрытыми и конторщик со штрафной книгой уже обходит мастерские, записывая огромное число отсутствующих. Лич однажды сам насчитал 95 рабочих, стоявших перед запертыми воротами фабрики; на этой фабрике часы вечером отставали на четверть часа, а утром уходили на четверть часа вперёд по сравнению с городскими часами. Такие же случаи изложены и в фабричном отчёте. На одной фабрике часы во время работы передвигались назад, так что работа продолжалась дольше положенного времени, но рабочие ничего за это не получали. На другой фабрике просто работали лишние четверть часа. На третьей фабрике имелись обыкновенные часы и машинные часы, показывающие число оборотов главного вала; если вал вращался медленно, то работа велась по машинным часам и продолжалась до тех пор, пока не было сделано число оборотов, соответствующее по расчётам двенадцати часам. Если же работа шла бойко и рассчитанное число оборотов совершалось в меньший срок, рабочие всё равно должны были отработать полные двенадцать часов. Свидетель добавляет, что он знал некоторых девушек, которые имели хороший заработок и сверхурочные работы и всё же предпочли проституцию этой тирании (приведено Дринк­уотером, документы, стр. 80). —Вернёмся, однако, к денежным штрафам. Лич рассказывает, что ему не раз случалось видеть, как женщины в последнем периоде беременности подвергались штрафу в 6 пенсов за то, что они на минуту присаживались во время работы. — Штрафы за плохую работу совсем произвольны. Товар осматривается на складе, и заведующий складом записывает штрафы, даже не вызывая рабочего; последний узнаёт о том, что его оштрафовали, лишь когда надсмотрщик уплачивает ему заработную плату, а товар, возможно, уже продан или во всяком случае убран. Лич ссылается на такой список штрафов, общей длиной в десять футов, итог которого составляет 35 ф. ст. 17 шилл. 10 пенсов. По словам Лича, на фабрике, где составлялся этот список, новый заведующий складом был уволен за то, что недостаточно штрафовал и этим еженедельно уменьшал доход фабриканта на 5 ф. ст. (34 талера). («Неопровержимые факты», стр. 13—17.) Повторяю ещё раз, что я считаю Лича человеком вполне заслуживающим доверия и не способным на ложь.

Но и помимо этого рабочий — раб своего хозяина. Если жена или дочь рабочего понравилась богатому хозяину, ему стоит лишь распорядиться, лишь кивнуть, и она не может ему противиться. Если фабриканту нужно покрыть подписями петицию в защиту интересов буржуазии, ему достаточно послать её на свою фабрику. Если он хочет провести кого-нибудь в парламент, он посылает голосовать всех своих рабочих, имеющих право голоса, и — хотят они этого или нет — они должны голосовать за буржуа; Если он хочет добиться большинства в публичном собрании, он отпускает своих рабочих на полчаса раньше обычного, приготовив им заранее места возле самой трибуны, где он может хорошо следить за ними.

Есть ещё два приёма, особенно сильно способствующие порабощению рабочих фабрикантами, — truck-system и cottage-system. Словом truck рабочие обозначают оплату труда товарами, и этот способ оплаты был раньше общепринятым в Англии. «Для удобства рабочих и чтобы оградить их от высоких цен, назначаемых лавочниками», фабрикант держал лавку, в которой от его имени велась торговля всевозможными товарами, а для того, чтобы рабочий не шёл в другую лавку, где можно было бы купить дешевле, ибо цены в tommy-shop [фабричной лавке. Ред.] обычно бывали на 25-30% выше, чем в других местах, ему вместо денег в счёт жалованья выдавали чек на фабричную лавку. Всеобщее негодование по поводу этой позорной системы побудило в 1831 г. издать Truck Act, по которому оплата товарами для большей части рабочих объявляется недействительной и незаконной и за неё налагается штраф. Однако этот закон, как и большинство английских законов, получил фактическую силу лишь в отдельных местах. В городах его, конечно, соблюдают довольно точно, но в сельских местностях старая система ещё в полной мере применяется прямо или косвенно. Очень распространена она также в городе Лестере. У меня перед глазами с десяток судебных приговоров, вынесенных по этому поводу за время с ноября 1843г. по июнь 1844г. и опубликованных частью в «Manchester Guardian», частью в «Northern Star». Само собой разумеется, в настоящее время эта система так открыто не применяется; рабочий получает большей частью свои деньги наличными, но у фабриканта всё же остаётся достаточно средств, чтобы заставить его покупать товары в фабричной лавке, а не в другом месте. Вот почему теперь трудно изобличить такого фабриканта; он может обделывать свои преступные делишки под охраной закона, если только он выдал деньги рабочему на руки. В газете «Northern Star» от 27 апреля 1844г. было напечатано письмо рабочего из Холмферта близ Хаддерсфилда в Йоркшире. В этом письме речь идёт о фабриканте Бауерсе.

«Прямо поражаешься, как эта проклятая оплата товарами может существовать в таких размерах, какие она приняла в Холмферте, и ни у кого не хватает смелости положить конец этим злоупотреблениям. Здесь страдает от этой проклятой системы огромное множество честных ручных ткачей. Вот образец деятельности великодушной фритредерской клики^[62] — один из многих образцов. Здесь есть фабрикант, которого вся окрестность проклинает за его возмутительное обращение с бедными ткачами. За кусок, стоящий 34—36 шилл., он даёт только 20 шилл. деньгами, а в счёт остальных отпускает сукно или готовое платье, назначая цену за него на 40—50% выше чем у других купцов. А часто эти товары бывают ещё гнилыми. Но фритредерский «Mercury» ^[63] говорит: они не обязаны принимать товары, это вполне зависит от их воли. О да, но они должны их брать, если не хотят умереть с голоду. Если они хотят получить деньгами больше 20 шилл., им приходится ждать 8-14 дней, пока они получат основу; если же они берут 20 шилл. и товары, то основа всегда к их услугам. Такова свобода торговли. Лорд Брум говорит, что мы должны кое-что откладывать в молодые годы, дабы на старости лет не прибегать к помощи кассы для бедных. Не откладывать ли нам эти гнилые товары? Если бы этот совет исходил не от лорда, можно было бы подумать, что у этого человека мозг так же подгнил, как товары, которыми оплачивается наш труд. Когда стали незаконно появляться газеты, не уплачивавшие штемпельного сбора, нашлось множество людей, доносивших об этом полиции в Холмферте, были Блайты, Иствуды и другие, а где они теперь? Сейчас, конечно, дело другое: наш фабрикант принадлежит к числу благочестивых фритредеров: он два раза ходит в церковь по воскресеньям и с большим усердием повторяет за священником: «Мы не делали того, что должны были делать, и делали то, чего не следовало делать, и для нас нет спасения; но помилуй нас, всеблагий господи» (слова англиканской молитвы). «Да, помилуй нас до завтра, и мы снова заплатим нашим ткачам гнилыми товарами».

Система коттеджей на первый взгляд выглядит гораздо более безобидно и возникла она гораздо более безобидным образом, хотя и порабощает рабочего не менее, чем оплата товарами. В сельских местностях часто не оказывается жилищ для рабочих вблизи от фабрики. Фабриканту поэтому нередко приходится строить эти жилища, что он делает очень охотно, так как они приносят ему большую прибыль на затраченный капитал. Если вообще владелец рабочих квартир получает со своего капитала 6% ежегодно, то можно считать, что фабриканту они приносят вдвое больше; ведь пока его фабрика не остановилась, у него всегда есть жильцы, притом жильцы, платящие аккуратно. Он, таким образом, застрахован от двух главных потерь, которые могут постигнуть других домовладельцев: коттеджи его никогда не пустуют, он не рискует, что ему не заплатят. Но квартирная плата обыкновенно рассчитана так, чтобы покрыть эти возможные убытки, и поэтому, если фабрикант взимает ту же плату, что и остальные владельцы, он получает со вложенного капитала 12—14% и делает очень выгодное дело за счёт своих рабочих. Конечно, несправедливо, что фабрикант, сдавая в наём дома для рабочих, извлекает из этого большую, вдвое большую выгоду, чем его конкуренты, которых он к тому же лишает всякой возможности конкурировать с ним. Однако вдвойне несправедливо, что он извлекает эту выгоду из карманов неимущего класса, которому дорог каждый грош; но для фабриканта это дело привычное: ведь всё своё богатство он создал за счёт своих рабочих. Но эта несправедливость становится подлостью, когда фабрикант, как это нередко случается, заставляет рабочих, которые вынуждены жить в принадлежащих ему домах под страхом расчёта, платить за квартиру больше обычного или даже оплачивать квартиру, в которой они вовсе не живут! Либеральная газета «Sun»^[64], ссылаясь на газету «Halifax Guardian», утверждает, что в городах Аштон-андер-Лайн, Олдем, Рочдейл и других многие фабриканты заставляют сотни своих рабочих платить за коттеджи независимо от того, живут они в них или нет. Система коттеджей широко распространена на фабриках, расположенных в сельских местностях; она вызвала к жизни целые посёлки и в большинстве случаев, так как у фабриканта мало или вовсе нет конкурентов, ему вовсе не приходится сообразовывать квартирную плату, которую он берёт, с существующими ценами, и он может запрашивать сколько хочет. А какую власть даёт эта система фабриканту при столкновениях с рабочими! Как только рабочие начинают бастовать, фабрикант отказывает им от квартиры, а срок, в течение которого они обязаны выехать, — одна неделя. По истечении этого срока рабочие остаются не только без хлеба, но и без крова, превращаются в бродяг, которых по закону можно безжалостно отправить на месяц в тюрьму.

Такова фабричная система! Я стремился описать её настолько подробно, насколько мне позволяли размеры книги, и настолько беспристрастно, насколько возможно было это сделать, описывая геройские деяния буржуазии в её борьбе с беззащитными рабочими, — деяния, говоря о которых нельзя оставаться равнодушным, так как равнодушие было бы преступлением. Сравним же положение свободного англичанина в 1845 г. с положением крепостного сакса под игом норманского барона в 1145 году. Крепостной был glebae adscriptus, прикреплён к земле; свободный рабочий тоже к ней прикреплён — системой коттеджей. Крепостной обязан был предоставлять господину jus primae noctis, право первой ночи; свободный рабочий обязан предоставлять своему хозяину право не только первой, но и каждой ночи. Крепостной не имел права обзаводиться собственностью, и всё, что он имел, могло быть отнято у него помещиком; свободный рабочий тоже не имеет собственности и не может ею обзавестись вследствие конкуренции. Фабрикант позволяет себе делать то, чего не делал даже норманн; посредством системы оплаты товарами он ежедневно посягает на то, что предназначено непосредственно для поддержания жизни рабочего. Отношение крепостного к помещику регулировалось законами, которые соблюдались потому, что соответствовали обычаям, регулировалось также и самими обычаями; отношение свободного рабочего к его господину тоже регулируется законами, но такими, которые не соблюдаются, потому что не соответствуют ни обычаям, ни интересам хозяина. Помещик не мог оторвать крепостного от земли, не мог его продать без земли, а так как почти вся земля была неотчуждаемой и капитала не было, то помещик вообще не мог продать крепостного; современная буржуазия заставляет рабочего продавать самого себя. Крепостной был рабом участка земли, на которой он родился; рабочий — раб самых насущных жизненных потребностей и денег, при помощи которых он их может удовлетворить: оба они рабы вещей. Существование крепостного обеспечивалось феодальным общественным строем, в котором каждый имел своё определённое место; свободному рабочему не обеспечивается ничего, ибо он лишь тогда занимает определённое место в обществе, когда он нужен буржуазии, а в противном случае его игнорируют, как будто его и на свете нет. Крепостной отдаёт свою жизнь господину во время войны, фабричный рабочий — в мирное время. Хозяин крепостного был варваром и смотрел на крепостного, как на скотину; хозяин рабочего цивилизован и смотрит на рабочего, как на машину. Одним словом, положение и того и другого приблизительно одинаково и если кому-нибудь из двух и приходится хуже, то, разумеется, свободному рабочему. Рабы они оба, но только рабство первого — без лицемерия, явное, откровенное, а рабство второго — лицемерно и хитро скрыто от него самого и от всех остальных, это теологическое рабство, которое хуже чем старое крепостничество. Тори-филантропы были правы, называя фабричных рабочих white slaves, белыми рабами. Но это лицемерно скрытое раб­ство признаёт, хотя бы на словах, право на свободу; оно склоняется перед свободолюбивым общественным мнением; и в этом заключается исторический прогресс по сравнению со старым рабством: признан, по крайней мере, принцип свободы, а угнетённые уже сами позаботятся о том, чтобы этот принцип был проведён в жизнь.

В заключение приведу несколько строф из стихотворения, выражающего взгляд самих рабочих на фабричную систему. Оно написано Эдуардом П. Мидом из Бирмингема и верно пере­даёт господствующее среди рабочих настроение.

Есть на свете король — не из сказки король,
Тот румян, добродушен и стар.
Этот зол и суров, губит белых рабов.
Беспощадный король этот — Пар.

Хоть рука у тирана всего лишь одна,
Но владеет он силой такой,
Что сметает народы, крушит племена
Раскалённой железной рукой.

Он, как Молох — его прародитель — царит,
Сеет горе и ужас окрест,
А внутри его пламя, бушуя, горит
И детей человеческих ест.

Шайка жадных жрецов, — как и он, голодна, —
Управляет железной рукой.
Золотые червонцы чеканит она
Из накопленной крови людской.

Человеческих прав все основы поправ,
Эти люди не знают стыда.
Им смешон матерей умирающих стон,
Им отцовские слёзы — вода.

Точно музыка, вздохи ласкают им слух,
Скрежет голода тешит сердца.
Груды мёртвых костей стариков и детей
Наполняют подвалы дворца.

Сеет гибель бездушный властите ль-злодей
В королевстве неправды и зла.
Убивает он души живые людей,
Изнуряя трудом их тела.

Так долой короля, палача-короля!
Миллионы рабочих, — вперёд!
Свяжем руку его до того, как земля
Тёмной ночью поглотит народ.

Да проснётся ваш гнев и разверзнет свой зев.
Да покатится в пропасть на дно
Раззолоченный сброд тунеядцев-г оспод
И жестокий их бог заодно!^[65]